Скошенное поле - [167]

— Зачем ты теперь говоришь мне об этом? — раздраженно прервал его Байкич. Йойкич очень мало его интересовал. Во всяком случае в данную минуту.

— Потому что мне хотелось бы знать твое мнение. У тебя, видишь ли, хватило храбрости, а у меня ее нет.

— О какой храбрости ты говоришь?

Байкичу было смешно. Йойкич надеялся найти у него то, чего он искал у других: поддержку. Люди должны опираться друг на друга. Может быть, и Марковац?! Каждому человеку свойственно предаваться отчаянию, а по отношению к другому он может быть твердым и сильным, — возможно, это только иллюзия твердости и силы, которой, однако, достаточно, чтобы поддержать человека. В действительности же каждый человек должен прежде всего научиться выносить свое одиночество — только это одиночество и привело к общей солидарности людей. Он молча пожал Йойкичу руку, и это немногое придало твердости самому Байкичу.

Байкичу было очень тяжело ждать. Он метался по редакции как в клетке. Может быть, Андрей поспеет, спасет ее от отчаянного шага. Около восьми часов откуда-то позвонил Шоп: у него не было новостей, он, по его словам, плохо себя чувствовал. Спокойной ночи! Нервозность Байкича передалась и Йойкичу. Он звонил то в одно место, то в другое, ссорился со всеми. Вдруг оба они встревожились за Андрея — что если он в минуту отчаяния… Байкич встал: кто-то проходил по коридору. В комнату вошел Пе́трович. Костюм на нем был выглажен, он был в праздничном настроении. В подобное праздничное настроение он приходил обычно после больших попоек: он шел в парикмахерскую и подстригал усы, покупал новую рубашку и воротник — единственный способ сменить грязную, — и это придавало ему столько благородства, что он в течение двух дней обращался ко всем на «вы», был очень любезен, но сдержан, извинялся за причиненные раньше обиды, и в эти минуты не был, понятно, ни на что способен, а меньше всего держать перо. На работу он тогда смотрел свысока и с презрением. И только двойная порция «сербского чая» с соленым огурцом и острым красным перцем возвращала ему через два-три дня энергию и способность работать. Именно этот своеобразный режим убивал протест и отвращение к труду, и он снова становился велеречивым и едким, — жизнь продолжалась.

Йойкич попробовал его расспросить.

— Вы хотите, чтоб я пошел в полицию? — воскликнул Пе́трович. — За кого вы меня принимаете? Вы думаете, я буду выслеживать раздавленных собак? Если вам угодно знать, извольте: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику! — Он опустился за свой стол. — Я вас обидел, Байкич. Простите. У вас есть то, чего нет ни у кого из нас: мужество.

Казалось, его сковывала собственная парадность: он сидел — прямой, в перчатках и смотрел прямо перед собой. От него было мало толку.

В комнату внезапно ворвался Шоп.

— Послушайте. Андрей стоит внизу и плачет. Я его встретил на пристани и едва уговорил прийти сюда. Но он не желает подниматься.

— Знаю, — сказал вдруг Пе́трович. — Самоубийство.

Байкич был уже у двери. Он обернулся, страшно побледнев.

— Какое самоубийство?

— Рыбаки у Вишницы вытащили труп неизвестной девушки. Личность еще не установлена, — продекламировал Пе́трович.

— Что же вы сидите тут как идиот?! — воскликнул Байкич злобно.

— Сами вы идиот, — спокойно ответил Пе́трович. — У меня же, если вам угодно знать, есть план: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику.

Йойкич уже вел Андрея. Без пенсне, полуслепой, он подошел, покачиваясь, к своему столу и закрыл лицо руками. Из всех дверей высунулись головы. Все молчали. Первым очнулся Байкич. Что-то надо было сказать. Он нагнулся к нему и дотронулся до его плеча (худое плечо, искривленное от работы).

— Андрей, успокойтесь, нужно сперва проверить, не надо так, может быть, она скрылась куда-нибудь, уехала.

Андрей поднял голову.

— Ты думаешь, ты так думаешь? Это случается, бедняжки убегают куда попало, лишь бы скрыться. — На его осунувшемся лице, в маленьких утомленных глазах на мгновение блеснула надежда. Байкич не мог выдержать этого умоляющего взгляда… Андрей снова поник: — Нет, это невозможно, я знаю! Она никогда не лгала. Не могу, не могу! Я бы пошел, но не могу!

Он говорил это, не спуская глаз с Байкича. Весь сотрясался от рыданий, но не отводил взгляда.

— Вы мне обещаете подождать здесь? Обещаете никуда не уходить?

Андрей вскочил. Он прижал кулак ко рту, стараясь подавить рыдания.

— Я возьму машину и вернусь через час — И, сделав над собой усилие, Байкич добавил: — Вы увидите, все будет хорошо! Пропустите меня.

Он пробился через столпившихся и вдруг очутился перед Распоповичем. Распопович сделал вид, что не замечает его.

— Что это означает, господа? Что за беспорядок? Почему никто не работает?

В комнате стояла полнейшая тишина.

— Ну? — возвысил голос Распопович.

Он ожидал, что люди торопливо разойдутся по своим местам. В соседней комнате упорно звонил телефон. Никто не двигался.

— Что ж, Йойкич, вы не слышите телефона?

Снова глубокое молчание.

— Ах, так! Не слышите!

— Простите, господин директор, — послышался спокойный голос Пе́тровича, — все мы слышим телефон, потому что у всех у нас есть уши, как и у господина директора. Но никто из нас не начнет работать, пока не выяснится личность девушки, которую рыбаки вытащили у Вишницы. А до тех пор и вы свободны. — Он стоял перед Распоповичем — прямой, в своей новой рубашке, с блестящими глазами. — Поезжайте, Байкич.