Скошенное поле - [163]

— Известно и?..

— Что поделаешь? Кто без греха, пусть первый бросит камень… И, наконец, будем справедливы, о репарационных облигациях, во-первых, мы писали целую неделю, так что надоели и самому господу богу; во-вторых, в таком деликатном вопросе, как курс тех или иных бумаг… Мы прекрасно знаем, что это зависит в первую очередь от кредита, которым пользуется государство на мировой бирже; потом надо принять во внимание неосведомленность публики, которая не сумела удержать бумаги — когда она их имела! — да и само свойство доходов от репарационных облигаций: этот заем не был свободным, добровольным, его нам навязали, да еще в огромной сумме… По настоящее время выпущено на четыре миллиарда шестьсот миллионов! Все это, понятно, оказывает влияние. И одним заявлением больше или меньше, даже если оно исходит от министра финансов, не меняет существа дела. Небольшая оплошность! Всякий настоящий биржевик вам скажет, что для падения репарационных облигаций нет объективных причин, что этот колеблющийся курс, который в степени падения иногда переходит все границы, вызывается только неуверенностью самих бумагодержателей, и пока они не попадут в более надежные руки, колебание курса будет продолжаться. Эх, боже мой, конечно, ужасно, что те, кто больше всего пострадал от войны, сами дают возможность разным спекулянтам и капиталистам воспользоваться быстрым повышением курса, что́ неминуемо произойдет, но таков закон свободного рынка… спекуляция, являющаяся иногда не чем иным, как чрезмерно развитой личной инициативой и доказательством того, что существует свобода, а свобода все же главная основа… это-то мы должны признать. Значит, в конечном итоге не так страшен черт, как его малюют… Но вы все-таки попробуйте поговорить с каким-нибудь депутатом. И спекуляция должна соблюдать границы приличия. Приличие — отличительная черта подлинной демократии».

Единственно, о чем этот любезный человек не упомянул в разговоре с Байкичем, было то, что его газета и «Штампа» уже месяц назад «договорились» о том, как решить вопрос о процентах перепродавцам, другими словами, что конкуренция между газетами прекратилась. Но люди редко бывают откровенны до конца; о самом-то главном чаще всего и забывают сказать.

— Тебя ждет какой-то господин в твоей комнате, я не поняла хорошенько, кто, — сказала Ясна немного взволнованно, — не знаю, что ему надо. Он здесь уже целый час.

Байкич вздрогнул. Неужели… неужели кто-нибудь ему все-таки поможет! Он бросил шляпу в угол, поправил руками прическу, вздохнул полной грудью.

Человек смотрел в окно; в руках он все еще держал шляпу. Услышав, как отворяется дверь, он медленно повернулся: перед Байкичем стоял доктор Распопович.

— Какой отсюда прекрасный вид. Прямо наслаждение! Надеюсь, я не побеспокоил вашу матушку?

— Полагаю, что нет.

— Разрешите сесть? Да… Удивительно, как свет мал! С вашим покойным отцом я когда-то учился в гимназии, как будто так.

— Вы уже один раз говорили мне об этом.

Байкич произнес это неожиданно грубо; и сразу закусил губу.

— Говорил? Неужели? Занятно… — Он смотрел в упор на Байкича своими стеклянными глазами. — Занятно. Но ради этого я бы, разумеется, не стал залезать на вашу мансарду. — Он снова сделал паузу. — Почему вы стоите? Почему не сядете? Мне кажется, так будет удобнее разговаривать.

Байкич не двинулся.

— Впрочем, как вам угодно! Конечно… — Доктор Распопович бросил взгляд на дверь.

— Конечно, конечно, никто нас слушать но будет… моя мать не имеет обыкновения подслушивать у дверей.

— Виноват, я не ее подразумевал.

По-видимому, Распоповичу доставляло удовольствие раздражать Байкича. Последний становился все более нервным.

— Вы…

— Да, я хотел… я не буду идти окольными путями, позвольте мне быть вполне откровенным, даже если получится несколько резко, но так будет лучше и для меня и для вас. Так вот, прежде всего, прелюдия меня не касается: отношения ваши и вашей семьи с Деспотовичем или с Бурмазом, хотя, между нами говоря, Бурмаз нечестный и опасный человек, но, повторяю, это меня не касается. Это ваше личное дело. Но сегодня утром с разных сторон друзья меня известили, что вы начали своего рода… как бы сказать, своего рода кампанию. Я полагаю, что вам и до сих пор было ясно, что вы никоим образом не можете повредить ни «Штампе», ни господину Деспотовичу… и то, что вы хотите нам повредить, вовсе не представляет открытия, а уже с неделю известно каждому проницательному человеку! Ну что ж, бывают вещи и похуже! Иногда человек должен размышлять философски. — Распопович щелкнул себя по лбу. — Кроме того, обвинения очень тяжелые и… если у человека нет конкретных доказательств, то за них можно и в тюрьму попасть. Даже самые лютые наши враги — в данном случае депутаты аграрной партии — не бог весть как вам помогут. Подавать запросы? Это и так сделано! Говорить о том, что грабят народ? Писать о скандале? Но ведь все это лишь общие фразы! Враги старика Солдатовича уже шесть лет прямо в лоб задают ему вопрос: «Что случилось с одним казенным сейфом, который исчез при отступлении через Албанию?» Вопрос вполне конкретный — и ничего! Есть личности, которым в силу их положения не полагается задавать вопросов, но этого вы, с вашим поэтическим умом, никак понять не можете. Нет! Извините. У меня нет намерений вас оскорблять. Я хотел только как можно наглядней представить вам ваше положение. Указать на тот факт, что нельзя все мерить одним аршином, рассматривать под одним и тем же углом зрения. — Распопович посмотрел в окно. — Например… существует же разница между этой комнатой и тем пространством за окном; тут четыре стены — там река, поля, острова, горизонт. Такова разница между ограниченным и неограниченным. — Распопович снова обернулся к Байкичу. — Господин Деспотович ведет государство через историю и через времена, цели у него высшего порядка и большого размаха — и более значительные, как вы сами понимаете, чем у большинства людей. И что вообще будет значить это дело о репарационных облигациях, скажем, через пятьдесят лет по сравнению с огромным делом укрепления государства? История переступает через трупы, а тут вдруг не переступит через несколько миллионов динаров!