Скошенное поле - [162]
До этой минуты они никогда ни словом не упоминали о своей любви. Даже намеком. Их жесты, как и их слова, были всегда сдержанными. А тут, внезапно, без всякого подхода, Байкич говорил совсем открыто, и Александре это казалось вполне естественным: то, о чем они знали давно, облеклось в слова, вот и все. Они даже и не заметили этой перемены. Только присутствие официанта, который подошел, чтобы убрать со стола, из-за чего Александра не смогла ответить, вернуло их к действительности. Байкич, ломая спички, дрожащими пальцами зажигал сигарету; Александра, покраснев, делала вид, что смотрит в окно. Официант сейчас уйдет. Она опять останется с глазу на глаз с Байкичем. Это испугало ее.
— Одну минуточку… мне надо уложить вещи.
Байкич помедлил немного, комкая только что зажженную сигарету. Потом встал и последовал за Александрой. Поезд подходил к Белграду. Байкичу видны были крыши окраинных домов и фабричные трубы. Потом сквозь зелень ветвей показались желтые воды Дуная. Александра появилась в коридоре, готовая к выходу. Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Нет, нет, молчите, не говорите больше об этом, во всяком случае сейчас, прошу вас!
И, чтобы успокоить его, она взяла его под руку.
Так они стояли, пока поезд переползал через мост. На горе виднелись темные неясные очертания Белграда, тонувшего в утреннем тумане и дыме. Обмелевшая Сава обнажила остатки старого моста; его железный остов, затянутый илом, выступал теперь из воды, словно нечистая людская совесть. Поезд, наконец, сделал поворот и потонул в вокзальном хаосе, стрелках, депо, пустых вагонах, остывших паровозах. Перрон с носильщиками, тележками, толстыми столбами и круглыми часами быстро приближался. Байкич выпустил руку Александры.
— А теперь нам надо расстаться, не правда ли?
— Почему?
— Не знаю. Может быть, вашим было бы…
— Моим! Во-первых, они даже точно не знают день моего приезда. Да если бы и знали! Позовите носильщика.
За вокзалом город вздымался во всей своей наготе и реальности: лачуги, завешенные рекламами, продавцы сладостей и чистильщики сапог, телеги и носильщики, грязный асфальт. В автомобиле Александра снова взяла руку Ненада. Всю дорогу они молчали. Даже не глядели друг на друга. Солнце, сквозь пелену светившее утром, совсем скрылось, погода нахмурилась. У ворот Байкич встрепенулся. Значит, все-таки… надо делать выбор! Он вздохнул.
— Прощайте, Алек!
— Погодите. Не надо… Вы меня только что спрашивали… послушайте, я все время думаю… — Чтобы побороть дрожь и волнение, она говорила сухо и резко. — И никогда раньше мне не приходило это в голову. Я должна… для девушки это серьезный шаг, вы должны дать мне время подумать! И разве… разве обязательно так надо? Разве нельзя без этих окончательных решений, просто, как у всех людей? Но прежде всего я должна подумать; не сердитесь, вы же знаете мои чувства.
Байкич смотрел на нее неподвижным взглядом. Ему было смертельно грустно.
— Конечно, Алек. Надо подумать.
Она подождала, когда шофер унес вещи и они остались одни.
— Вы придете вечером, как всегда?
— Да, да. Может быть. Прощайте, Алек.
Он резко повернулся, оставив ее у ворот. И это еще! Он чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед. Он едва передвигал ноги, словно налитые свинцом. Но не оглянулся. Дошел до угла. Завернул. И тут только перевел дыхание.
До сих пор Байкич представлял себе мир в виде множества мостов, которые радиусом расходятся от него во все стороны. Человек свободен и идет, преодолевая препятствия среды, в соответствии со своими личными склонностями, по тому или другому мосту, в том или ином направлении.
И в начале Байкич в самом деле шел куда хотел, но вскоре понял, что так далеко не уйдешь. Люди на него смотрели или с чрезмерным недоверием: «Кто он? Чего хочет? Кто ему сказал, что именно он призван очистить мир от зла?» Или с чрезмерной любезностью: «Как дела в «Штампе»? Правда ли, что ее продают? Правда ли, что Майсторович состоит в связи с госпожой Мариной Распопович? Правда ли, что Деспотович — негласный компаньон? Верно ли, что «Штампа» должна городу за освещение, а государству по налогам?» Одна газета считала себя слишком серьезной, чтобы вступать в личную полемику, — напрасно Байкич старался доказать, что тут ничего личного нет! — другая утверждала, что она принципиально не принимает информации, не проверенных собственным сотрудником; третья была словно порохом начинена, и вести через ее посредство какую-нибудь кампанию было не только трудно, но и бессмысленно… Повсюду он наталкивался на недоверие, люди всегда принимали тон оскорбительного участия… тон, хорошо известный Байкичу по собственному опыту: сколько людей обращалось к нему в «Штампе», а он отвечал: «Ах… боже мой!.. Интересы общества прежде всего, не так ли?» И только один из редакторов объяснил Байкичу, что ему мешает… Он действительно понял, в чем суть дела.
«Плохо то, что вы — сотрудник «Штампы», а мы — ее главные конкуренты! Видите, я хочу быть искренним; если бы мы начали кампанию, это показалось бы очень — как бы сказать? — очень подозрительным… У нас недавно была полемика со «Штампой», и могли бы подумать, что все мы это дело вытащили наружу из чисто коммерческих соображений. Но я могу вам обещать, да это и наша прямая обязанность как общественного органа, что мы поддержим, если начнет кто-то другой. Обратитесь, например, к какому-нибудь депутату — это лучший путь в подобных случаях… хотя, между нами говоря, все, что вы желаете раскрыть, более или менее уже известно.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейший представитель критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В романе «Дурная кровь», воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, автор осуждает нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Симо Матавуль (1852—1908), Иво Чипико (1869—1923), Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейшие представители критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В книгу вошли романы С. Матавуля «Баконя фра Брне», И. Чипико «Пауки» и Б. Станковича «Дурная кровь». Воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, авторы осуждают нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.