Скошенное поле - [15]
— Как скоты, — проговорил маленький веснушчатый солдатик, — убили человека.
Эти слова как ножом полоснули Ненада по сердцу; у него похолодели руки и ноги. Солдатик продолжал ругаться. Ненад почувствовал к нему необычайную нежность; он понял, что их сближает общее чувство омерзения.
А тем временем поезд, пыхтя и дымя, громыхал по высокой насыпи среди пожелтелых кукурузных полей, среди поределых, побуревших лесов и волнистых лугов, на которых торчали стога сена.
В долине, по которой среди одиноких тополей, усеянных грачами, медленно полз поезд, сгущался туман и стлался над водой длинными голубовато-серыми прядями. Из паровоза валил черный дым с искрами. Кружась, они подымались высоко вверх, а затем дождем сыпались на вагоны и на людей, скорчившихся на камнях. Вуаль на шляпе Ясны была прожжена в двух местах. У веснушчатого солдатика загорелась пола шинели. Глаза у всех были утомлены и слезились. Пробегали станции с красными и зелеными фонарями, доносился мелодичный звон сдвоенных ударов колокола. На маленькой станции им попался встречный поезд, который вез орудия и моторную лодку. Возле нее, освещенные карбидной лампой, стояли два матроса, приземистые, с большими красными помпонами на круглых бескозырках. Их появление воодушевило всех. Люди стали махать шапками: «Да здравствуют французы, да здравствуют французы!» Один из них курил трубку. Вынув ее изо рта, он помахал ею в знак приветствия. Поезд тронулся. Маленькие французы со своей лодкой исчезли во мраке.
— Вот это народ! — сказал задумчиво веснушчатый солдатик, укрывая Ненада шерстяным одеялом. — И машина-то у него всякая есть, получше, чем у немца.
Тьма была непроглядная. Должно быть, небо снова покрылось тучами, — не видно было ни одной звезды. К большой, тонущей во мраке станции подошел санитарный поезд. Белые вагоны с матовыми стеклами были освещены мягким газовым светом; у открытых дверей стояли высокие, красивые женщины (по крайней мере, Ненаду они казались высокими и красивыми) в длинных белых одеждах, с белыми косынками на голове. И на всем этом белом — вагонах, платьях, рукавах, косынках — были рассыпаны большие, маленькие и совсем крошечные красные кресты. Поезд простоял с минуту. Вдоль путей прошли женщины в белом и полный мужчина. В ночной тишине отчетливо слышался скрип песка под их ногами.
— Здесь, доктор.
Это относилось к тучному человеку. Он, сопя, с трудом влез в белый вагон. И матовые окна стали поочередно затемняться. В одном из них появились тени двух склонившихся голов и руки, движения которой были непонятны.
Когда Ненад вышел из дремотного состояния, поезд стоял на станции, забитой составами и людьми. Две большие карбидные лампы с рефлекторами из отшлифованного металла освещали узкую платформу, загроможденную вещами и беженцами так, что по ней нельзя было пройти. Между поездами сновали железнодорожники, размахивая тусклыми фонарями. В поле за станцией виднелись там и сям костры, вокруг которых непрерывно мелькали силуэты людей и лошадей. Из нависшего, черного, как сажа, неба сеял мелкий дождик; невидимый, он только ощущался на лице и руках.
Поезд бесцельно маневрировал, отходил от станции, останавливался посреди мрачного, сырого, сливавшегося с темнотой поля и снова возвращался по сигналу красных и зеленых фонарей, которыми невидимые люди размахивали в непроглядной дали. Наконец, он остановился на пути, где чернел состав пустых открытых вагонов без паровоза. Вдоль них мелькали фонари. Со скрежетом раздвигались заржавелые железные двери. Поднялась страшная суматоха. Окоченев от холода и долгого сидения, Ненад едва держался на ногах.
— И это наше, — кричала из темноты бабушка, — погодите, и это наше.
Хотя места хватало для всех, началась ожесточенная борьба: беспорядочная толпа кинулась к пустым вагонам, люди теряли своих, роняли вещи в грязь, давка и руготня продолжались не меньше получаса. Наконец, Ненад очутился в металлическом вагоне; середину его занимали какие-то ящики; что в них было, неизвестно, но от скользкого и мокрого пола шла страшная вонь, как в нечищеном свинарнике. Становилось все холоднее. Веснушчатого солдатика, который помог бы им устроиться, уже не было, и Ясна с бабушкой долго мучились, стараясь соорудить из вещей хоть какую-то защиту от ветра. При свете спички Ненад увидел в углу группу солдат, которые сидели на полу, прислонившись к стенке. На ящиках около них ютилась семья с мальчиком и девочкой. Девочка плакала.
— Детей надо поместить между вещами, — сказал решительный мужской голос, — прозябнут, ночь-то холодная.
— Хоть бы вагоны были закрытые, — вздохнула женщина.
Ненада устроили вместе с детьми в углублении между двумя тюками. Они сидели плечом к плечу, покрытые колючим шерстяным одеялом, от которого пахло мокрой псиной. Девочка сказала:
— Братик, мне холодно. — Ненад взял ее за руку. Она прижалась к нему. И понемногу всем троим стало уютнее и теплее.
Ненад не заметил, как заснул. Проснулся он от резкого холода; угол одеяла развевался на ветру. Все кругом было серо и мрачно; моросил мелкий дождь; по нависшему небу плыли низкие, пепельные тучи; навстречу поезду неслись мокрые телеграфные столбы, вдали виднелись одинокие домики с потухшими трубами. Стуча зубами, Ненад приподнялся. В это мгновение поезд с шумом проходил по мосту через широкую мутную реку. Все смешалось в голове у Ненада. Он не мог понять, во сне все это или наяву. Он съежился, прижался к своим маленьким товарищам и, согретый их теплым дыханием, сразу заснул.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейший представитель критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В романе «Дурная кровь», воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, автор осуждает нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Симо Матавуль (1852—1908), Иво Чипико (1869—1923), Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейшие представители критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В книгу вошли романы С. Матавуля «Баконя фра Брне», И. Чипико «Пауки» и Б. Станковича «Дурная кровь». Воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, авторы осуждают нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.