Скошенное поле - [17]

Было пасмурно, но сухо. Мальчики разошлись в разные стороны за порохом. Сразу после обеда они снова сошлись. Кот был еще жив. За черепицей они объединили собранный порох: три патрона, которые Войкан ловко опустошил, и несколько мелких патронов, купленных в бакалее по пять пара за штуку, — всего три-четыре кофейные чашечки пороху. Бутылка была из-под клея — широкогорлая, с отверстием в середине металлической крышки, в которое просунули трубку. Выбрали место, выкопали ямку, от нее проложили доски и узкой лентой посыпали их порохом до самого угла стены, за которой можно было лежа спрятаться. Остальной порох высыпали в бутылку, наполнив ее на три четверти. Ненаду стало невыносимо жарко. Он скинул куртку и остался в шерстяной фуфайке. Наконец все было готово. Темнело. На улицах зажигались фонари.

— Принесите кота.

— А нельзя ли без него, так зажечь? — Ему хотелось убежать.

Войкан не ответил. Он сам положил доску с котом, который больше не двигался, но продолжал смотреть широко открытыми глазами. Потом подошел и лег рядом с Ненадом за выступом стены. Остальные разбежались.

— Зажигай…

В сумерках блеснули две-три фиолетовые искры, потом спичка вспыхнула оранжево-желтым пламенем. Порох зашипел. С минуту Ненад следил, как, извиваясь, сгорала огненная змейка, потом его ослепил и оглушил взрыв, глаза засыпало землей, кусок черепицы, просвистев в воздухе, ударил его по лбу. На мгновение все поплыло, как в тумане, потом он пришел в себя и отряхнулся. Потрогал лоб, нащупал пальцами большую шишку; больно не было, но сочилась кровь. Войкан и Ненад шмыгнули в кусты и просидели там, пока совсем не стемнело. Из темноты доносились едва слышные стоны кота.

Вернувшись домой с большим опозданием и со ссадиной на лбу, бледный, перепачканный, Ненад застал только бабушку. В комнате было тепло, при слабом свете стенной лампы бабушка читала газету. Ненад подбежал к ней, уткнулся в колени и заплакал. Плакал долго, задыхаясь от слез. Бабушка ласково, нежными своими руками долго гладила его по волосам. Только когда немного успокоившись, он поднял мокрое лицо, она заметила шишку, уже посиневшую.

— Да тебя ударили! — вскрикнула бабушка. — Или ты упал? — И она держала его голову в своих ладонях, как тогда держала голову Жарко.

Ненад смутился. Избегая взгляда бабушки, сказал:

— Я не падал… Войкан меня ударил камнем.

И, солгав, он снова горько заплакал — на сей раз от отчаяния.

НЕНАД УЗНАЕТ, КАК ПЕРЕПРАВЛЯЮТСЯ ЧЕРЕЗ САВУ

Ясна, согнувшись, вяжет безрукавку из белой шерсти. В ее руках, слегка поблескивая, звенят спицы. Бабушка месит тесто. В комнате тепло.

Весь день солнце не показывается. Капает с крыш, дворы устланы опавшими листьями, дома забрызганы грязью выше окон. Воздух, тяжелый от сырости, пахнет гниющим листом, дымом, сладковатым запахом карболки. Город, тонущий в болоте, превратился в сплошную больницу и мертвецкую. Улица пестрит от объявлений, приклеенных на дверях: «Тиф». Тянутся похоронные процессии. Звонят колокола. Военные оркестры играют траурные марши. Гудят паровозы. По главной улице спешат верховые курьеры. У лошадей, серых от грязи, глаза налиты кровью. Идут походным маршем все новые и новые полки. Знамена в черных чехлах. По лицам солдат катятся капли дождя. За городом, по размытым дорогам, в полной тишине вереницей медленно тянутся телеги, запряженные волами, и исчезают во мраке. На них навалены трупы, покрытые брезентом. «Аис, аис, аис!» Грязь хлюпает. Волы с вытянутыми шеями, с влажными мордами тащат перегруженные телеги. Звонят к вечерне. Гудят паровозы. В сумерках весь город бурлит; он тонет в карболке, конском поте и болезнях. На пустынных площадях с криком носятся дети. Сражаются камнями. В кровь. Играют. Под железным мостом шумит вздувшаяся Нишава.

На кровати — между Ясной, которая быстро вяжет, и бабушкой, нагнувшейся над печуркой, — уже несколько недель совершенно неподвижно, в полном оцепенении лежит Мича. Широко открытыми глазами он глядит на окно с деревянной решеткой; по стеклу бьет косой дождь, капли сползают сначала поодиночке, потом, сливаясь, текут уже струйками, которые, извиваясь, меняют направление: то соединяются, то снова расходятся. Бледные, ввалившиеся щеки Мичи обросли курчавой, неровной бородой, которая при свете мягко отливает медью. Поверх одеяла наброшена тяжелая военная шинель, скомканная, измятая при дезинфекции.

На лице Мичи живут только глаза. Ненад напряженно ловит каждый его вздох. Сквозь окна, в которые стучится крупный дождь, Миче видны размокшие сремские пашни и сидящие на бороздах грачи.

…Несколько дней идет пьянство, женщины выносят детей, старики целуют солдат в рукав, люди плачут от радости, на высоких колокольнях звонят колокола в честь освобождения. И потом сразу отступление, дороги забиты телегами тех, кто вчера еще звонил в колокола, кто подносил отрядам хлеб-соль и держал на руках детей; сразу непроходимые болота, ночь, ветер, ил, в который погружаешься выше колен, гнилой, опутанный травой, камыш и река без переправы. По воде разносится плеск весел, вода с журчанием вливается в перегруженные понтонные лодки, коровы на берегу мычат, понтоны возвращаются порожняком. Снаряды врезаются в берег, в темноте слышно, как бурлит ил; по болотистой низине приближаются отряды австрийцев, доносится лязг орудий, шелестит сухой камыш. Мича с трудом вытаскивает из ила свои огромные сапоги, с трудом держит винтовку отекшими пальцами. Полы шинели, мокрые и грязные, путаются в ногах.