Скошенное поле - [16]
Маленькая комната в старом турецком доме с балконом, обвитым виноградом, была заставлена вещами, пахла сухим овечьим сыром и мышами, которые всю ночь скреблись в полусгнивших стенах. Постели, которые расстилались прямо на полу, отчего вся комната превращалась в одну общую кровать, кишели клопами, и бабушка, в очках, съехавших на кончик носа, целыми днями вытряхивала их на балконе. Но стоило погасить свет, как появлялись все новые полчища клопов; они вылезали из щелей плохо пригнанных половиц, спускались по неровным стенам, градом падали с дощатого потолка. Между тем прибывали все новые и новые беженцы. По улицам проезжали телеги с промокшими вещами, женщины тащили за собой измученных детей, в школах, на балконах, в кафанах было полно народа; во дворах и под навесами дымили импровизированные кухни; ветер доносил из больницы запах карболки; люди шли куда попало, наугад. А тем временем дворцовый караул сменялся под звуки военного оркестра, войска проходили походным маршем на станцию или со станции, перед комендатурой стояли хорошо одетые господа и в ожидании сводки вели бесконечные разговоры. По вечерам в парке на берегу Нишавы гуляла молодежь, не было ни одной свободной скамейки, в ближних кафанах играли цыгане, царило оживление, возбуждение, раздавались громкие крики, проносили знамена, украшали цветами идущих на войну.
В этой общей суете у детей шла своя жизнь. Двор сражался с двором, улица с улицей, квартал с кварталом. Уже через неделю Ненад подыскал себе компанию сверстников. Местом сражений служило большое пепелище, окруженное высоким забором. Запущенный фруктовый сад так густо зарос бурьяном, что приходилось пробираться, как через девственный лес. Главная квартира располагалась в старом курятнике, сплошь обвитом зеленью. Груда кирпичей и поломанной черепицы от сгоревшего дома вполне обеспечивала их оружием. Вождем был Войкан, красивый, аккуратный мальчик в темно-синей мохнатой куртке и кожаной шапке-ушанке. С первого же дня он стал обращаться с Ненадом свысока. Засунув руки в карманы, он объявил после небольшого раздумья:
— Годишься только в обоз. У тебя есть пугач?
— Нет.
Войкан пожал плечами.
— Ступай запасись оружием.
— Я умею лазать по деревьям, — сказал Ненад.
— Это всякий умеет.
Между тем из всех новых друзей его тянуло именно к Войкану. Войкан был тем, чем Ненад до сих пор не смел быть: он открыто делал то, о чем Ненад мог только тайно и страстно мечтать. Войкан ругался, позвякивал деньгами, которые крал у отца, курил, дрался с девчонками, задирал им юбчонки; в карманах у него всегда были пружины от сломанных часов. Напрасно Ненад пускался во все тяжкие: приносил из дому спирт, ножницы, свечи. Войкан был по-прежнему надменен и неприступен.
Однажды, избив палками и камнями старого облезлого кота, они схватили его и крепко привязали к доске. Но проходили часы, а кот все не околевал, и мальчишки не знали, каким способом его прикончить. Войкан предлагал повесить. Кот шипел и скалил зубы. Никто не решался накинуть ему петлю на шею. Воды поблизости не было. Добивать палками привязанного было противно, к тому же кот отчаянно орал.
— Можно было бы порохом, — вдруг предложил стоявший поодаль Ненад, и его забила мелкая дрожь. Он не смел взглянуть на кота, на его облезлый хвост, разбитые в кровь уши, испуганные глаза.
Упрямый детский профиль Войкана оставался неподвижным. Ненад смотрел на него, как зачарованный: он должен стать его другом, должен.
— Как так порохом? — спросил Войкан.
— Миной, — прошептал Ненад и затаил дыхание. Потом он постарался объяснить.
Мальчишки не понимали. Войкан молчал. Ненад стоял весь красный. Впервые новые друзья внимательно его слушали. Он вынул ножик и начал копать в земле ямку. От нее он прорыл небольшой канал с выходом на поверхность.
— Яма должна быть сухой, чтобы порох не отсырел, — заметил он, все еще стоя на коленях, — потом его засыпают, утрамбовывают и поджигают.
— Как же ты подожжешь? — спросил Войкан.
— Надо взять тростниковую трубку, одним концом сунуть ее в ямку с порохом, а в другой, который будет торчать снаружи, тоже насыпать пороху, накрыть дощечкой и забросать поверх нее землей. От трубки насыпаешь порохом дорожку какой хочешь длины — так, чтобы тебя не тряхнуло взрывом.
Хотя Ненад только через забор подглядел, как гимназисты закладывали мину, он рассказывал уверенно, со всеми подробностями.
— Ты поджигал мину?
— Да…
Войкан вытащил из кармана суконный мешочек и протянул Ненаду. В нем была щепотка пороху, которым он заряжал маленькую пушку, сделанную из ружейной гильзы. Ненада обуял страх: а вдруг не выйдет?
Через четверть часа мина была готова. Самые трусливые спрятались за кучами черепицы в другом конце пожарища. Войкан подал спички.
— Давай лучше ляжем.
Спичка вспыхнула, порох загорелся, зашипел, раздался едва слышный взрыв, кучка земли поднялась и рассыпалась.
Войкан задумался.
— Нужно больше пороху, — заметил он наконец.
— Чтобы взорвалось, надо как следует набить, — добавил Ненад. Теперь он чувствовал себя равным Войкану.
— А как же, черт возьми, его набить? Надо бы фитиль.
— Я видел, как делали и с бутылочкой. Насыпают в нее порох, кладут боком в яму, в горлышко вставляют трубку, потом забрасывают землей и хорошенько ее уминают.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейший представитель критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В романе «Дурная кровь», воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, автор осуждает нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.
Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.
Симо Матавуль (1852—1908), Иво Чипико (1869—1923), Борисав Станкович (1875—1927) — крупнейшие представители критического реализма в сербской литературе конца XIX — начала XX в. В книгу вошли романы С. Матавуля «Баконя фра Брне», И. Чипико «Пауки» и Б. Станковича «Дурная кровь». Воссоздавая быт и нравы Далмации и провинциальной Сербии на рубеже веков, авторы осуждают нравственные устои буржуазного мира, пришедшего на смену патриархальному обществу.