Скоро пойдет снег - [8]

В тот год я, открыв рот, ловила любое слово нашего лектора, хваталась за каждую книгу и каждую пьесу, упомянутые на лекции. Я была очарована тем, как в великих монологах говорили персонажи, точно и полно выражая гнев или горе, что совершенно невозможно с помощью обыденной речи. Меня поразило, что некоторые мои однокурсники, оказывается, уже знали эти тексты и могли свободно говорить о них. Лектор для них вовсе не излагала откровения, а повторяла азбучные истины. Но они знали и многое другое, неизвестное мне: фильмы, книги, пьесы и артистов, имена которых они произносили с изящной легкостью, демонстрируя знание предмета. Как-то раз девушка из нашей группы рассказывала о фильме с историей Антигоны. Но как она говорила! Плавно и естественно, без малейшей запинки, а глаза обегали аудиторию, стремясь понять, понимают ли остальные то, о чем она говорит. Когда очередь дошла до меня, мне пришлось опустить глаза. Откуда они все это знали? Как они ухитрились столько прочитать и посмотреть, если семестр только начался? А эта девушка не только знала, что говорит, она совершенно свободно оперировала понятиями, мне незнакомыми.

Лектор считала знания волшебным эликсиром, и я сказала маме, что разделяю ее точку зрения. Мы с сестрой прилежно учились в нашей католической школе. Если вдруг обнаруживалось, что я чего-то не знаю или плохо понимаю, я до тех пор штудировала тему, пока не разбиралась в ней досконально. Это был такой своеобразный марафон, дистанция, которую можно преодолеть только за счет воли и настойчивости. В школе это неизменно срабатывало. И я привыкла быть в числе отличников. Той же методикой я пыталась воспользоваться и в университете. Я прочитала все пьесы, все критические статьи о пьесах, а затем все статьи о статьях. Я смотрела фильмы и читала о художниках, режиссерах и поэтах. И каждый раз мне казалось, что я двигаюсь со скоростью света, словно в своей предыдущей жизни я жила только в одном измерении, а теперь ткань мира прорвалась и мне открылась новая вселенная. Каждый раз, когда я заканчивала какую-нибудь книгу или статью, мне казалось, уж теперь-то я поняла, о чем идет речь, но потом опять открывалось что-то новое, и так без конца. Мысль металась, оказываясь в новом неизведанном пространстве, оттуда врывались потоки свежего воздуха, а чувства отказывали перед огромностью того, чего я еще не знала. И знание действительно представлялись мне эликсиром, жизненно необходимым лекарством. Но что-то постоянно ускользало. К концу года я написала много слов об этих текстах и теперь знала их, как никто другой. Я научилась свободно обсуждать их и чувствовала, что мои мысли и слова стали быстрыми и точными. Но все же… все же оставалось нечто главное, чего я не понимала.

В конце года преподавательница сказала, что намерена устроить дома вечеринку для некоторых своих коллег и студентов. Там собирались быть ее дети, и нас всех она тоже приглашает. Я была очарована лектором, тем, как она говорила, ее знаниями, ее жестами. Казалось, что она не разделяет свои академические знания и обычную жизнь. Ей ничего не стоило рассказать на лекции какую-нибудь историю, совершенно немыслимую в нашей католической школе. Однажды она пришла и сказала, что во время последнего шторма затопило дом ее отца. «Все пропало», – говорила она. Они разбирали обломки, пытались спасти хоть что-нибудь – книги, фамильные реликвии, фотоальбомы. Пришлось забрать отца, словно беженца, собирать по друзьям постельное белье и другое необходимое. Беда явно сказалась на ней. Она искренне горевала вместе с отцом, даже не пытаясь скрыть своих чувств, и это удивило меня. У нас в семье это было не принято. А она переживала свою драму, сокрушаясь и гневаясь; преодоление последствий катастрофы выглядело победой над огромным диким зверем, с которым она справилась собственными руками. Мне обязательно хотелось добиться ее похвалы. Я училась старательно и, когда писала свои эссе, адресовалась не к абстрактному читателю, а к ней, пытаясь сохранить доверительную интонацию, как бывает между друзьями. Но здесь важно было не перестараться, и я это понимала. Мне не хотелось, чтобы она считала меня слишком серьезной, чтобы мои работы производили впечатления занудного изложения усвоенного материала, что могло бы вызвать у нее негативное отношение к моим опусам. Нет, я пыталась сохранять спокойный деловой тон, сдерживая чувства и выбрав для себя имидж деловой, думающей студентки.

Я не знала, кто еще придет на вечеринку. Мы с сестрой прошлись по магазинам, подыскивая, что бы этакое надеть. У меня для такого случая не нашлось ничего подходящего. Тут все непросто. Надо было постараться выглядеть, с одной стороны, одетой хотя и демократично, но, с другой стороны, все-таки не совсем простушкой. В итоге я остановилась на синих джинсах и ярко-красной вязаной кофте. Волосы собрала в свободный узел и прикупила в магазине бутылку вина.

Наша преподавательница жила в пригороде недалеко от университета. Дом размерами превзошел мои ожидания. Его окружал высокий бетонный забор, заросший плющом. Позади дома был разбит большой красивый сад с тремя оливковыми деревьями. Прямо посреди сада помещался тяжелый деревянный стол, уставленный едой и напитками, почти как на пирах из пьес, входивших в программу этого года. Красивый ирландский сеттер носился по зеленой, хорошо политой траве. Некоторое время я постояла, принюхиваясь и приглядываясь, и только потом поняла, что сад – фруктовый, пахнет именно фруктами, а на ветках деревьев развешаны бумажные фонарики. В конце концов я нашла хозяйку и отдала ей бутылку, а она поцеловала меня в обе щеки. Присмотревшись к другим бутылкам на столе, я сообразила, что ошиблась с выбором, потому как приобрела что-то сладенькое и несерьезное. Но преподавательница, похоже, не возражала. Первым делом я обратила внимание на ее очень красивые серьги. Длинные и вычурные, они замечательно обрамляли лицо, словно старинный головной убор. Я так и сказала, а она с улыбкой показала мне место рядом с моими сокурсниками. Знакомые лица меня обрадовали, я быстро освоилась и, слегка волнуясь, обратила их внимание, что вся мизансцена удивительно похожа на кадры из фильма, бывшего у всех на слуху. В ту пору мне хотелось, чтобы каждое мгновение что-то значило; я только прилаживала свои мысли к тем разрывам в ткани мироздания. Если эффект не достигался сразу, мне становилось скучно. Только много позже я поняла, насколько глупо считать каждый момент бытия архиважным и наполненным великим смыслом. Но тогда мы все такими были. Любой разговор за столом превращался в схватку дзюдоистов, пребывающих в постоянном движении. Меня охватывало легкое восхищение от того, что я наравне со всеми говорю о модных книгах и фильмах. А когда удавалось изречь нечто оригинальное, это и вовсе походило на небольшую победу. Мы говорили, словно танцевали, и готовы были танцевать до упаду. «Прекрасно, – думала я, а может, даже говорила вслух, – чудесный мир! Прекрасно, что он существует, а еще лучше то, что мне удалось попасть в него».