Скоро пойдет снег - [7]

В галерее обнаружилась небольшая очередь. Нас попросили снять обувь и подождать. Каждые двадцать минут группы по десять – двенадцать человек уходили куда-то в темноту и тишину. К нам подошла женщина-распорядитель, показала на планшете контуры комнаты, в которую нам предстояло войти, и объяснила, что внутри будет совсем темно, но можно придерживаться за стены и двигаться уверенно. Вдоль стен в комнате установлены скамейки, на них можно сидеть. Очередь дошла до нас, и мы двинулись вперед. Я ничего не видела, ни малейшего проблеска света, никаких контуров. Темнота странно подействовала на людей: все замолчали. Такую тишину выносить непросто, но в ней таилось предвкушение чего-то дальнейшего. Я подумала о сестре, она наверняка сейчас у себя в отделении. Рядом со мной два туриста-француза громко натужно рассмеялись. Они не выдержали испытания темнотой. В это время вдали проступил маленький оранжевый квадрат, совсем слабый, напоминающий самый ранний рассвет. Постепенно он становился все больше и ярче, но очень медленно, так что изменения едва можно было уловить. Поскольку это был единственный видимый участок пространства, мы во все глаза смотрели на него. Через некоторое время последовало разрешение встать и пойти вперед. Мои глаза все еще приспосабливались к новым ощущениям. Комната вдруг показалась наполненной густой синевой, словно наступил глубокий вечер, и я усомнилась в том, что вижу. Освещенный квадрат оказался на одном уровне с лицом. Подойдя ближе, я поняла, что свет исходит не от экрана или какого-то другого источника. В стене было прорезано идеально ровное квадратное отверстие! Раньше понять это было совершенно невозможно. А больше нам ничего не показали.

В кафе галереи мы нашли столик на двоих у окна, и я заказала два фотопирожных по мотивам выставки и две чашки зеленого чая. Я спросила маму, что она думает об инсталляции. В ее взгляде я уловила короткую панику, словно от нее ждали ответа на вопрос, который она не поняла. Я постаралась ее успокоить. Самое первое впечатление, как правило, оказывается самым верным, так что ей нечего стесняться, и она может честно ответить, что она думает. А еще я выразила надежду, что у нее еще остались силы и мы вполне можем посетить еще одну галерею, недалеко, всего в нескольких остановках отсюда.

Ну на самом-то деле галерея была немного подальше, но это было уже не важно. Мама устала. Поэтому я решила, что сегодня мы уже насмотрелись на разные диковины и с чистой совестью можем вернуться в отель отдыхать. Только вот маме об этом говорить не стала. Мой вопрос так и висел в воздухе, ощутимо давил на маму и требовал ответа. Через мгновение она кивнула, соглашаясь, и я собрала наши блюдечки.

Новая выставка содержала коллекцию картин Моне и других художников-импрессионистов. В помещении было тесновато, и освещение хотелось бы получше. Картины зачем-то поместили в довольно замысловатые рамы. Но каждая из них по-прежнему заключала в себе целый мир: портовые города, запечатленные в разное время дня, деревья, тропинки, сады, и все это купалось в море постоянно меняющегося света. Каждая показывала мир не таким, каким он был, а какую-то свою версию мира, каким он мог бы быть в мечтах, а ведь мечты всегда привлекательнее реальности. Я стояла с мамой перед одной из главных картин выставки и говорила, что я на самом деле чувствую, глядя на эту работу, и что мне удалось понять в отношении замысла художника.

Еще по пути сюда мама спросила, что я сейчас читаю. Я с готовностью ответила, что сюжет книги – современный пересказ греческого мифа. Мне издавна нравились такие истории. Отчасти благодаря тому, что они обладали вечным метафорическим свойством, с их помощью можно было трактовать любые темы: любовь, смерть, красоту, горе, судьбу, войны, насилие вообще, семью, похороны. Это походило на то, как раньше художники использовали камеру-обскуру: рассматривая лишь то, что их интересовало, они могли видеть предмет более ясно, чем невооруженным глазом. Я рассказала маме, что почти год в университете занималась изучением именно подобных текстов. Вспомнила, как на одном из первых занятий мы отодвинули столы, поставили стулья полукругом и слушали рассказ преподавательницы о Троянской войне. По сравнению с нашей католической школой, в которую она так старалась нас пристроить и где мы боялись расстегнуть лишнюю пуговицу на блузке или, не приведи господи, отпустить волосы длиннее дозволенного, такая лекция казалась нам совершенно революционным приемом. И потом, на протяжении оставшегося семестра лектор много говорила о греках, об их великой драматургии, где люди осознавали свою вину за то или иное, о рабовладельческом обществе, в котором женщинам надлежало молчать, но более всего о вине за троянский поход и его последствия. Именно из-за их глубочайшего раскаяния этот эпизод истории остался в веках, став одним из самых долговечных и трагичных сюжетов произведений искусства. Она говорила, что в те времена, почти как сейчас, литературные произведения и общественный строй большей частью основывались на священном обычае гостеприимства. Сперва троянцы нарушили его, украв Елену, а потом и греки отплатили им своим смертоносным даром в виде деревянного коня, ну а оттуда потянулась длинная цепь насилия в ходе истории. Она сказала, что те же чувства живы в нас и сегодня. Потом она принялась рассказывать о своем детстве, о своей матери, которая вела строгий учет всех даров и подношений, причем не только со стороны друзей и родственников, но и внутри семьи. Она вспомнила замечательные подарки, которые придумывала ее мать, а ей в то время это казалось пустой формальностью, на которую не стоит тратить время. Ее мать всегда сопоставляла весомость и стоимость подарков, для этого у нее имелись довольно точные невидимые весы. Детство мамы прошло в большом доме, там собиралось множество гостей и родственников, но все учитывалось скрупулезнейшим образом, хотя об этом никто никогда не говорил. Она и сама привыкла к этому учету и, став взрослой, долго не могла избавиться от этой привычки.