Скоро пойдет снег - [10]
Я написала преподавательнице имейл, в котором благодарила ее за предоставленную возможность пожить в этом чудесном доме. Рассказала, что все было просто замечательно, но промолчала о том, что и во время пребывания в нем, и после осталось что-то неуловимое, оставлявшее чувство неудовлетворенности. Я ничего не могла с этим по– делать. Вернувшись в кампус, я некоторое время пребывала в задумчивой растерянности, но потом обычные летние заботы взяли верх. Я записалась на летние курсы, много читала, писала длинные эссе и бродила по почти пустому университетскому городку, где оставалась лишь горстка студентов и преподавателей. Ресторан, в котором я подрабатывала официанткой, снова открылся после короткого перерыва, так что у меня появилось еще одно занятие. Я выходила на работу вечером, возвращалась очень поздно, поужинав рисом с теми остатками, которые забрала с кухни на работе. Иногда я ходила с мамой или сестрой на рынок, и мы вместе готовили ту же обычную еду, которую ели всю жизнь. За обедом мы обсуждали не древних греков, языки или новые фильмы, как мои однокурсники, а приготовленную еду, цены на рынке и качество продуктов. Я даже не вспоминала о тех яствах, с которыми экспериментировала в большом доме, о том, как просиживала ночи напролет с бокалом вина в этаком декадентском одиночестве, думая о том, как построить следующий день. Мне казалось, что внутри моей обычной жизни есть еще одна, скрытая. Я брала давно знакомые вещи – одежду, косметику, книги – и вдруг ощущала, что это не мое, что все это принадлежит кому-то другому, незнакомому. Я смотрела на белый горшок на крошечных ножках, в котором жил бонсай, и презрительно фыркала. Смотрела на маленькие сине-белые тарелочки на кухне. Мы часто ими пользовались. Они были точно такими же, как в том большом доме, и все же совершенно другими. Отчасти проблема заключалась в том, что я теперь иначе смотрела на эти обычные вещи, но пока еще не понимала, в чем разница. А потом мне в голову пришла мысль… Дом нашей преподавательницы действительно напоминал музей или один долгий урок истории. Там все плавно и гармонично переходило одно в другое. А наш дом представлял собой типичный постмодернистский объект, беспорядочную смесь цветов, шума и предметов, все это кричало вразнобой и вызывало ощущение легкого стыда. Вот, пожалуй, самая точная формулировка, которую я смогла изобрести. Вроде бы после этого ничего не изменилось, но вот греков я перестала читать надолго. Вернулась я к ним намного позже и была почти разочарована тем, что их очарование никуда не делось.
К тому времени я уже знала про сине-белый фарфор, такой разный в том большом доме и здесь. А ведь это был один и тот же фарфор. Я просмотрела книгу по искусству Восточной Азии у кого-то в гостях, и там наткнулась на изображение двух сине-белых ваз[3]. Пока остальные гости говорили на кухне, я уткнулась в книгу и не могла отвести взгляд от двух таких похожих и все-таки совершенно разных изображений. Казалось бы, узор один и тот же, но одна ваза поражала плавностью формы, ее белый цвет более походил на цвет свежего молока, а синий выглядел приглушенным, похоже, его наносили кистью. Я читала там о том, как фарфор на протяжении сотен лет производился только в Китае, а оттуда расходился по всему миру, проникая на Ближний Восток и в Европу, чтобы снова возникнуть на полотнах Рембрандта ван Рейна или стать фоном для сур Корана. Долгое время фарфор ценился очень высоко отчасти потому, что секрет его состава оставался загадкой. Товары экспортировались в Европу, некоторые из них можно было увидеть в голландских домах или сюжетах из христианской иконографии вместе с лепестками лотоса и традиционным восточным орнаментом. Эти вещи изготавливались по специальным заказам, позже они получили название Chine de commande, то есть предназначенные для европейского рынка. Потом фарфор стали изготавливать в Германии, в Англии, и интерес к настоящему китайскому пошел на спад.
Я повернулась к матери; она все еще рассматривала Моне, одну из самых известных его работ, и при этом слегка покачивалась с пятки на носок, как будто слышала какую-то внутреннюю музыку или просто устала. Я сказала, что тоже иногда не понимаю, что вижу в галереях и о чем читаю в книгах. Хотя мне было знакомо давящее чувство необходимости составить некое четко сформулированное мнение, а для этого обычно требовалось определенное образование. Только оно дает знание истории и контекста произведения искусства. Пожалуй, здесь есть аналогия с иностранным языком. Я долго учила язык искусства и со временем изучила его достаточно, чтобы говорить на нем свободно. И вот я освоила этот язык, но иногда, а в последнее время все чаще и чаще, мне начинает казаться, что сути искусства я так и не постигла. Бывает так, что я смотрю на картину и ничего не чувствую. Говорить могу, но то интуитивное восприятие, которое живет где-то очень глубоко внутри, остается невыразимым. И можно просто сказать об этом. Так что главное – это уметь видеть, слышать и понимать, когда надо говорить, а когда – молчать
