Скорбящая вдова - [25]

– Ох, Господи! Они же басурмане! И вздумали меня посватать?

– Дак что бы не пойти? Жених богатый! Один сундук…

– По ним примерился, распутник? – и управителя толкнула. – Им уподобился, бесстыдник окаянный?.. Изыди от меня!

– Ну, полно, матушка, не поминай, – Офелий заюлил. – Простила так простила, что ж старым-то колоть?

– Да он хоть православный? Тот, что дары прислал? В Христа-то веруют они, коль жен по столько?

– А всяко говорят… Тут поп один в лес по грибы ходил, с дороги сбился и ненароком к звонарям попал. Так там и служит до сих пор. Знать, нашей они веры… Послушай, свет мой, государыня, давай откроем сей сундук? И глянем? Должно, добра там много, одежд, сукна… Коль скоморохи разодеты в шелка и атласы, сваты в парче, знать, привезли дары еще богаче.

– Сама не прикоснусь и не позволю никому, – решила строго и встала с сундука. – Принять дары – согласье дать.

– Куда же их убрать? Один сундук на сколько тянет! – глаз вороватый закрутился. – Пожалуй-ка, поставлю в свой чулан, за дверь дубовую, под аглицкий замок. Вдовицы и служанки нечисты на руку…

– В мою опочивальню!

Взор управителя притух, но делать нечего, холопов кликнул, велел тащить дары.

А у Скорбящей вдруг появился зуд любопытства., привязчивый и грешный: что бы ни делала, куда бы ни пошла, повсюду мысль свербит – открыть замок и, крышку приподняв, лишь заглянуть в сундук.

Весь день она судила да рядила – вдовиц пытала и потом прощала, прижитых суразов сбирала по дворам да отдавала матерям на радость, попа бранила, что утаил сей грех и женам мужним приписал детишек, к блаженному ходила, лампадным маслом раны мазала, золою присыпала, правилки ставила на сломанные кости, а после провожала его в Москву. Сама ж при сем со страстным нетерпеньем ждала минуты, когда войдет в опочивальню и, всех прогнавши от себя, посмотрит на дары.

8.

Так за делами, за судами и хлопотами остаток дня истаял. Заветный час настал, когда уж солнце на закат пошло. Сказавшись хворой и уставшей, боярыня ушла из трапезной в опочивальню и затворилась на засов.

Привязанный на золотую цепь, ключ из замка торчал. Всего-то было – повернуть и крышку приподнять, но дрогнула рука, и сердце взволновалось! Она скорее к образам, но разум и душа возле даров остались. Пуста молитва, не творится ни благодать, ни крепость духа. Лишь словеса летят.

Вернулась к сундуку, глаза закрыла и повернула ключ… И вновь запела пастушья дудка! Замок был не простой, мудреный, сам крышку отворил и заиграл, неведомо откуда извлекая чудесный звук. Откинув покрывало, Скорбящая позрела жемчуга, коих ни у княгинь высокородных, ни у цариц и близко не бывало. По атласу зеленому, как по земле весенней, цветы рассыпаны – от чистых белых, с перламутром и голубым отливом, до редких ярко-алых и цветом в ночную синь небесную. И все в запястьях, обручах, очельях, в нитях и ожерельных росшивах. Хотелось если не примерить, то руки позабавить, потешить очи, полюбоваться всласть, но, преодолев соблазн, боярыня откинула сей атлас. Под ним, на белой скатерти, лежали самоцветы в оправах чудных – литье, чеканка, скань. Звук дудки, спрятанной в замке, давно умолк, а здесь же снова зазвучал. Ибо холодный камень, опутанный и оплетенный серебром и златом, был так рассыпан, что Скорбящая позрела сапфировый курган и изумрудный луг, на нем коней соловых, а выше бирюзу небес, рубиновый восход и звезды угасающие – суть, алмазы. Персты к перстням скользнули, но в следующий миг рука отдернулась, как будто обожглась…

Прими от дара толику, надень одно колечко, завеску малую – и рухнет сущий мир!

Подняв же скатерть с самоцветами, она увидела одежды – шубки накладные, опашни, летники, и ряски, и сорочки. Парча слепящей белизны, узор замысловатый, седины серебра и злато оторочки… Ткань льется из руки, течет волной тяжелой. Под белым – бирюзовое с боярским рукавом и шито златом, за ним малиновый кафтан с серебряным узорочьем. А ниже – шали из камки и полушалки, платы: чуть пальцем тронь, бегут и шевелятся, как живые. В черед последний боярыня достала полусапожки белого сафьяна и пелерину редкую, пушнины царской – горностая да шапку, снежной выдры.

Явившись странником шесть лет тому, он обещал весной вернуться, снять скорбный саван и в белые одежды нарядить. Она ждала и черное носила все эти годы, а вкупе – прозвище. На радость Аввакуму, поскольку даже он не ведал истины. И вот сподобился, прислал, когда вериги уж в плоть вросли…

Потешив взор нарядом и убранством, она почуяла великий искус примерить что-нибудь, прикинуть на себя, а подойдет ли? Пусть не сапожки, не оловир парчовый и даже не шелковую шаль с кистями – всего-то ленту-косоплетку…

И чтоб унять свой женский нрав и не смущаться, сгребла дары и бросила в сундук…

А ключ в его замке вновь заиграл, однако не радость послышалась в сих звуках, но долгая печаль. Напившись вдоволь ею, Скорбящая велела сыскать Агнею и, невзирая на поздний час, к ней привести. Прощеный управитель, как всякий плут, вдруг сделался ленив не в меру и спесив немало, пришел босой, послушал, потянулся и обронил, зевая:

– Засим с постели подняла… Как ночь, так няню подавай… Спала бы да спала. Вот-вот наступит утро…