Скопус. Антология поэзии и прозы - [18]

Однако. Идущий уже настолько приблизился, что превратился в стоящего посреди маленького плотика, плывущего в фарватере золотого торпеда, стремящего с противоположного берега бег свой — так еще можно назвать эту ослепительную просеку на воде — и потому для глаз наблюдательницы долгое время незримого, но даже в таком виде появление японского мудреца в длинных белых одеждах (последнее — непременное условие) в то далекое утро было сущим волшебством. С этого момента сказка получает все права гражданства Японии, по молодости своей решает ими воспользоваться и после благополучной развязки, когда японский мудрец отправляется в обратный путь, следует за ним, но об этом мы уже говорили, как и о том, что вернуться домой есть высшая благодать Божья.

Соступив на песок своими узкими ступнями, с пальцами, длинными, как на руках, и переговорив с женщиной (не будем удивленно спрашивать себя, каким образом, ведь заговори он с Птицей и с травой на их языке, это не вызвало бы никакого удивления), он оттолкнул от берега плот, на котором теперь одиноко стояла беглянка — в отличие от него, совершенно не казавшегося на своем плоту одиноким — и она поплыла, все более по мере своего удаления от берега сливаясь с золотом вод, покуда окончательное слияние не исторгло ее сперва из поля зрения, а затем и из долины памяти. Прошел час, и солнце стояло в зените.

IV

С первой звездой японский мудрец в белых одеждах вошел в замок, но слухи, они ввели его туда еще задолго до наступления вечера. Еще задолго до наступления вечера князь был уведомлен о том, что раскосоглазый старик идет к замку, как, впрочем, был уведомлен об этом и Лесной Кабан, предводитель лесного племени, его люди — из-за кустов, пригорков, деревьев с суеверным почтением наблюдали за продвижением белокрылого старца — налетавший иногда ветер развевал его одежды — даже не помышляя о причинении ему вреда, а лишь досадуя, что сей дух морской направился с визитом к их врагу, а не к ним. Враг же их, который был много наслышан об арабских кудесниках, столетием раньше весьма популярных, не имел ни малейшего понятия о кудесниках японских — да это было и лучше: саррацины уже вышли из моды, а первобытные вельможи севера неустанно совершенствовали свои познания в географии.

Как два голубка, сидели князь и княгиня у окошка — головка к головке, плечико к плечику — и глядели на дорогу. Вот он появился. С грохотом опрокидываются нагретые табуретки, и, рассекая воздух, чета мчится ему навстречу. Испокон века известна эта перевернутая трапеция парного бега: мужчина увлекает за собой обессиленную, запрокинувшую назад пышнокудрую голову женщину, руки их, с маленьким узелком кистей, вытянуты в одну линию. Молча выслушивает японский мудрец князя… Между прочим, это типичнейший случай косвенной характеристики — ведь ему ничего не стоило перебить говорящего, сказав, что ему все известно. Он так не поступил. Единственное, что пожелал он — это услышать некоторые подробности, опущенные князем как несущественные — тот, понимаете ли, не улавливал никакой связи между недугом сына и охотничьим домиком. Бросив смущенный взгляд на жену — бедняжка закрыла лицо руками, но сквозь неплотно сжатые пальцы было видно переменчивое сверкание ее двигающихся глаз — князь рассказал и об этом. «Скажи, волшебник, ты спасешь мне сына?» — спросил он, ужасаясь сам своему вопросу, до того беспросветным, черным представлялся ответ на него. Волшебник молчал. Затем он повернулся и исчез в зарослях княжеского сада.

О, сведенные судорогой ветви, царапающие не тело — душу, тернии, вы слышите? Она была там, в глубине. Подобно теням, отбрасываемым прозрачными сосудами с янтарным светящимся зельем, колебались ее острия на тихом сумеречном ветру. Старик приблизился к ней вплотную, длинные пальцы его ног едва не касались стеблей. Наклонившись вперед, как если б двумя пальцами подносил к губам что-то, могущее брызнуть на одежды, он прошептал: «Окэ! Желтая трава Окэ, заклинаю тебя…» Мороз пробежал по телу князя, когда пронзительный шепот коснулся его слуха. Какою ценой, какого невероятного напряжения дается эта пронзительность! Так в камере пыток у стойких духом «вдруг» вырывается скрипучий стон. Князь же — воздадим должное его отваге: он последовал за старцем во тьму сплетения, хоть и на почтительном расстоянии — князь же, лишенный этой пружины даже в отношении собственного сына, зарычал так громко, так ничтожно — как раненое сильное животное. «Ты спасешь моего сына?!» Терпеливый ответил не раньше, чем поравнялся с ним, чем побрели они вместе на огонек. «Не знаю еще», — и пугающе покачал головой. Выйдя к женщинам, назовем уж так всех, кто остался ждать их на светлой полосе аллеи, уже твердым голосом старик проговорил: «Князь, в твоем доме выросла желтая трава. Это большое зло для тебя. Лишь раз в триста лет появляется она, появляется в доме нечестивца, губя детей его, но, быть может, это не ты быть может, кто-то другой тот нечестивец. Ведь заболеть могут многие дети, а жребий только один. Ровно через три дня я дам тебе ответ.»

Боже, какая речь! Толщиной всего в миллиметр, а сколько в ней слоев… Негодный материал для постройки — речь кудесника. «Князь, в твоем доме — это большое зло для тебя — лишь раз» — но уже сменяет сухощавого обвинителя дебелый мечтатель: «быть может, это не ты, быть может, другой, ведь многие могут» — и вновь стук судейского молотка: «ровно через три дня я оглашу» — Ты думаешь, это последнее слово, читатель? нет, поэт взбирается на подмостки, пугливо оглядывается он на покачивающиеся декорации сказочного леса, и туманно звучит его голос: «И ты знаешь, она растет только в часы ненастья и бурь. И ты знаешь, она способна дорасти до самого неба»