Скопус-2 - [15]

Как горящий саван над трупом голым.

Этот лист тисненый, знакомый с детства

Так, что и касаться его не надо,

Что он — цель, а может, дурное средство

Времени рассеянья и распада?

Но цветною кожей поверх ладони

Так усердно льнет, выгибая спину,

Что с ноги сбиваешься, и в колонне

Нет привычной стройности и помину.

Лиственное детство, тупая зрелость

И бетонной старости закоулки —

Все в прожилках этих запечатлелось,

В каменных меандрах немой прогулки…

Но труба зовет. Этот сбой короткий,

Этот странный случай, момент возврата

Мы, конечно, вспомним потом, за водкой,

Уходя тяжелой, как смерть, походкой

По листве хрустящей в страну заката.

1988

«От куполов витиеватых…»

От куполов витиеватых

И до убийц молодцеватых,

До сизых кречетов Москвы

Все взятым кажется взаймы

Оттуда, из угла глухого,

Где дело есть убийство слова,

Где душной злобы немота

Огнем выходит изо рта.

Ни почвы там, ни человека,

Ни ликов Феофана Грека,

От запустенья озверев,

Натура раззевает зев.

А в прорезь каменной личины

Косятся хмурые мужчины

Из питерских очередей,

Гранит надвинув до бровей.

1988

«На отмелях балтийских побережий…»

На отмелях балтийских побережий,

Где голос застывает в янтаре

И не звучит, и только ветер свежий

В древесной разбивается коре,

Ища пути на Запад из прихожей

Европы, где цветастый половик,

На редкое животное похожий,

Как выходец из запрещенных книг.

О да! О ja! Здесь это все умеют.

Каким наречьем ни переводи,

Каких обмолвок ни держи в уме и

Ассоциаций — их хоть пруд пруди, —

Но беглое касание предмета

Скорей подскажет, чем изгиб ума,

Нужда какая порождает это,

Какая воля и какая тьма.

На площадях, где сумрачные ночи

Брусчатку высветляют, как паркет,

Жизнь кажется туманней и короче,

Пока ее не обнажает свет,

Пока ее идея мировая

Не зажигает сразу, как витраж,

От сала и картошки отрывая,

Другой предпочитая антураж.

Увы, идея непереводима,

И возвращаться нечего за ней

В края, где в декабре туман от дыма

Не отличить — какой из них темней?

Когда, к заросшим паркам подступая,

Зыбучие пески переходя,

Пустого моря влага ледяная

Рябит от бесконечного дождя.

Лишь пар дыханья подтверждает: живы

Все эти побережья до сих пор,

Которым, как народные мотивы,

К лицу поллитра, шмайсер, Кьеркегор.

Следы зубов германских и российских

Береговая линия хранит.

Так кошка мышь хватает, и, потискав,

Ей придает вполне съедобный вид.

На отмелях обкатанные смолы,

Стихи живые цвета коньяка.

Порой волна подхватит ком тяжелый

И лупит в берег, бьет наверняка

В то место, где система корневая

Висячих сосен, растеряв песок,

Еще цепляется, полуживая,

За воздух, но уже сгустился сок

Беспомощных корней, отяжелела

Лесная кровь, и лишь свинцовый пот

Обременяет рвущееся тело,

Взмахнувшее крылами неумело,

Чтоб обратить падение в полет.

1983

«Империя по-русски говорит…»

Империя по-русски говорит,

Не чувствуя растущего акцента,

И нежная славянская плацента

Многоязыким пламенем горит —

Империя по-русски говорит.

Империя не слышит никого —

Ни разума, ни собственной природы.

Как быстро размывают естество

Могучие подпочвенные воды!

Империя не слышит никого.

Уже у горла подступивший страх,

Уже томит предчувствие угрозы,

Которая клокочет в берегах

Неумолимой деревенской прозы,

Которая усобицы сулит,

Кровавые, глухие перегрузки…

Империя по-русски говорит?

Империя не говорит по-русски.

1989

Илья Бокштейн

Моему учителю Данте

Пройдя середину пути земного,

я очутился в лесу, он сумрачноптицый.

Путь потерял или с первой страницы снова

свист. Лань легла. В лапах раскаты мрака.

Вопросы лесов — из величия дичие силы.

Так мысль обновилась объятием страха.

Обилье любви — только шаг ее до могилы.

Лик — клик забот, тонкой порою приходишь

к тому, что без ярости мысль —

        бесплодицей хилой

   флаг без крыла в пламени веры проходишь

от сна многоэра над точкой

       ночи безмерной,

путь ясный утратив кружа в хороводе.

Кому я оставил следы бесхолменно?

Где отдохнуть, человече?

И сердце так сжалось словно в рассказе

        раскаянье за сценой.

Чти лик-латынь и у притчи

        Флоренции плечи.

Платья сверкание ровное,

        кроны косящие речи

режут колонны величья одеждами птицы.

Краснее ладони на хрупкой странице,

цветок на плече — расцвела Беатриче.

1988

«Оботру твои ноги…»

Оботру твои ноги,

А в лицо не взгляну.

Свет небесный с дороги

Присмотрелся к окну.

Предусмотрена юность

Пересмотренных книг,

Под склоненной главою

Тих сияющий лик.

1988

Фантазия страстей

Округлившись у вершины убежали трубачи.

Леденеющий танец вошел

со свечой, мне ладонь протянул.

Я оглянулся —

наступающий сумрак

просунул в окно мне

тень ветки.

Догорающий вечер

мне на волосы отблеск кладет горячо.

Я наклонился —

столе обнажила плечо

статуэтка на солнце;

статуэтку накрыл удивленьем,

а в ней

зеленее камней засветились

ее лисьи глаза в камне скрытых морей.

Над морями огромным цветком

     раскалились

плечи белеющих птиц,

листьями речи лились.

В тревоге язык не продумать —

трудно созвучье тоски

в словах — равнодушные трюмы.

«Все чувства у них — номерки…»

Все чувства у них — номерки —

чудовищных вымыслов числа

нелепой игривости грез.

А вместо безмерности мысли

одних ожиданий вопрос.

Хочу разорвать всю душу,

вмиг ожить, вмиг умереть

иль выдумать казнь мне похуже,

чтоб жизни не смог я стерпеть.

Но это — мираж, наважденье,