Скопин-Шуйский - [125]
Михаил в это время радовался редкой возможности побыть с женой и матерью, которых не видел уже полтора года, встречался с друзьями и родными: скоро предстоял поход на Смоленск, и неизвестно, сколько он продлится. Когда наступили Пасхальные дни, с удовольствием принимал приглашения прийти в гости. Всем хотелось послушать из первых уст, как была освобождена Троицкая обитель, что в действительности произошло под Тверью и почему так долго стояли войска в Калязине. Но более других всех занимал вопрос: что будет дальше? Неужели Сигизмунд и впрямь может взять Смоленск: говорят, в его войске много и запорожских казаков, и опытных наемников, да и сами поляки вояки хоть куда, — что думает об этом Скопин? А самозванец — правду ли он убит «литовскими людьми» (о чем говорили тогда в Москве)>[579] или опять спасся и новое войско набирает? А «люторанка Маринка»? Не хочет ли она еще раз сесть на царство? Воевода и сам задавал себе эти вопросы, да вот только ответы не на все знал.
Рассказывал Скопин близким людям и о старце Иринархе, его благословении идти на штурм Троицкого монастыря. Когда же приехал из Борисоглебского монастыря в Москву ученик старца Александр, Скопин передал поклон старцу, подарки и вернул простой медный крест, которым Иринарх благословлял его на битву. А старец, приняв тот крест, долго молился в своей келье о князе Михаиле: «…Аки в Иерусалиме при благоверном царе Констянтине на сопостаты, тако и ныне, Господи, Твоею милостию невидимою прогнани бысть литва от лица православных христиан. Ты же, Господи, во веки сохраняевши нас. Аминь»>[580].
Отблагодарил Михаил и братию Соловецкого монастыря за оказанную ими молитвенную и денежную помощь войску во время похода к Москве. Как когда-то его отец отправил в монастырь водосвятную чашу, едва избежав смерти от рук Годунова, так и Михаил отправил в обитель свой парадный придворный кафтан, сшитый из дорогого, привезенного из Италии «золотного аксамиченного бархата»>[581]. В этом кафтане с высоким, шитым жемчугом воротником Михайло красовался на царской свадьбе. Темно-красным шелком и золотыми нитями были искусно вышиты двуглавые орлы, единороги, птицы с расправленными для полета крыльями, похожие на его родовую скопу, — какого только узорочья там не было! Молодой воевода очень любил этот нарядный, стоивший немалых денег кафтан, потому и отдал, не задумываясь, вкладом в монастырь, где рукодельные трудницы сшили из него облачение для священников монастыря.
В те дни особенно всем хотелось видеть знаменитого воеводу крестным отцом своих младенцев, — от таких предложений не было отбоя. Принял Скопин приглашение и Ивана Воротынского быть восприемником его новорожденного сына. Кумой Воротынские выбрали жену Дмитрия Шуйского — княгиню Екатерину, в девичестве Бельскую, отец которой Григорий Лукьянович был более известен как Малюта Скуратов. Встречаться с семейством Шуйских Скопин не хотел, но и отказать Воротынскому не мог.
Мать уговаривала его не ездить туда, где будут Шуйские, она еще с Александровской слободы просила сына поостеречься, говорила ему: «лихи в Москве звери лютые, а пышат ядом змииным»>[582]. Михаил только посмеивался над ее страхами: кто на него, такого детину, руку поднимет? Но на пиру все же решил не задерживаться, чтобы не столкнуться с Дмитрием. Поэтому едва лишь гости расселись за столы, помолившись, принялись неспешно есть и пить, зазвучали речи, — Скопин засобирался домой. В этот момент хозяин дома произнес заздравную речь князю Михаилу, а княгиня Екатерина подошла к Скопину с чашей. Не хотел Михаил ничего принимать из рук дочери Малюты, но по обычаю нужно было выпить чашу до дна — показав, что он доверяет и Екатерине, подносившей чашу, и хозяину дома Воротынскому.
Сразу после пира Скопин занемог — едва успел добраться до своего дома, как «очи у него возмутилися, а лице у него страшно кровью знаменуется, а власы у него на главе стоя колеблются». Страдавшего непонятным недугом, при котором «утробе люто терзатися», молодого человека осмотрели присланные Делагарди «доктуры немецкие», однако поделать ничего не смогли.
Муки умиравшего, крепкого, недюжей силы 23-летнего мужчины, были ужасны: «он же на ложе своем в тосках мечющесь и биющеся и стонущу и кричаще лютее зело, аки зверь под землею». Промучившись несколько дней, исповедавшись и причастившись, как и подобает христианину, 23 апреля, в день памяти великомученика Георгия, Михаил Скопин отошел к Богу. Носивший имя предводителя воинства Архистратига Михаила, он и в мир иной ушел в день памяти другого святого воина — Победоносца Георгия. Печаль народная о нем была велика: «скорбела вся Москва», — как записал один из иностранцев.
В исторической литературе существует множество версий произошедшего. Суть споров сводится к двум вопросам: действительно ли Скопин был отравлен или скончался естественной смертью? И если смерть была насильственной, то кто его отравитель?>[583]
На первый вопрос сегодня можно ответить однозначно: Скопин действительно был отравлен. Комбинированный яд, содержащий соли ртути и мышьяка, исследователи обнаружили в останках воеводы: солей ртути оказалось в 10 раз больше признанного естественным фона, превышали допустимую норму и соединения мышьяка; другие вредные вещества — свинец, сурьма, медь — отсутствовали. «Но и первых двух более чем достаточно, чтобы сгубить даже такого молодого, хорошо тренированного воина, каким Михаил Васильевич, несомненно, был», — пишет исследовательница
