Сколько ты стоишь? (сборник рассказов) - [38]

Нет, мне совсем не хотелось, чтобы он умирал.

Полянку эту посреди леса я облюбовала ещё несколько дней назад, когда сама здесь гуляла. Небольшая, но живописно пересекаемая чистым, весело звенящим ручьём. Окружённая осинами, вся в колокольчиках и каких-то белых цветочках, сладко пахнущих ванилью. Я и тогда не выдержала — валялась тут, просто отдыхала.

Сейчас я спешилась, убедилась, что за нами не подглядывают (артефакт-«следок» не так-то просто обмануть). И ссадила мальчишку с седла. Повозилась, разворачивая его из шарфов-плаща — ну правда, как южную красавицу. И, усадив на траву у ручья, отошла подальше — наблюдать.

Сначала он просто привычно сидел на коленях — пошатываясь, закрыв глаза. Я испугалась, что снова упадёт в обморок. И он действительно завалился вперёд — и упёрся руками, схватился за траву. Вздрогнул, кажется, от удивления. И, по-моему, только сейчас понял, где он.

Я смотрела, спрятавшись за малинник на дальнем конце поляны. А мальчик гладил траву, перебирал тонкими, прозрачными пальцами листья и лепестки. И улыбался — искренне. Сейчас он был по-настоящему прекрасен — лесной принц, наконец-то вернувшийся домой. Из его глаз текли слёзы, но это было, наверное, нормально — свет яркий, и потом, от радости же тоже плачут. Он по-детски сунул палец в воду, понаблюдал за рыбками-мальками, поднял голову и надолго так застыл, жмурясь, подставив лицо солнцу, слушая птичьи трели.

И как он был красив тогда!

Я поставила на заметку: вывозить его в лес почаще. А сама стала собирать малину в пригоршню — все же любят сладкое. Хотелось его порадовать. Хотелось, чтобы улыбался мне — вот так, искренно, по-человечески. Настояще. Я же не дура — приказом такого не добьёшься. А жаль.

Но с «приятным» я угадала. К чему ему украшения и платья? Когда меня «накрыло» после обряда, Аврелий не стал показывать мне королевские, герцогские, графские подарки. Он привёз меня в Нижний город — столицу бедняков. Там как раз раздавали дармовую еду — подачки от государя. Я помню, как смотрела через решётку носилок: сидящие у серой, поросшей мхом стены оборванцы — старики, хлюпающие носами дети, их матери, растрёпанные, в тряпье. Мужчин, конечно, не было — всех отловили и забрали в солдаты. А эти — старики, женщины и дети — ели даровый хлеб, дети что-то щебетали, матери переругивались между собой и смеялись, старики возились, шамкали и тоже посмеивались — не знаю, над чем. А на той самой мшистой стене был грубо выписан мой портрет. Я смотрела на него, не в силах оторвать глаз, и вспоминала, что даже портреты короля нищая братия «украшает» комичными усами и бородой почти мгновенно — даже если за это карают сумасшедшим штрафом. И моя физиономия, судя по линиям, тут уже давно весит, похоже, кем-то из здешних и написанная. Ещё и польстить пытались — сделать ли симпатичней, чем в жизни. Кто бы сказал, никогда б не поверила.

Я и тогда сначала только очень удивилась. А потом Аврелий сказал: «Ты сделала это возможным» — и кивнул на возящихся в грязи детей. «Если бы не ты, их трупы болтались бы на стенах или украшали дорогу к Южному тракту».

Я никогда не была альтруисткой и согласилась на обряд не для детей — уж точно не для нищих. Но та картина и слова Аврелия долго ещё грели сердце — до самого отъезда.

И никакое золото и драгоценности мне бы тогда не помогли — как не помогли бы и юному наложнику. Его же всю жизнь, скорее всего, держали взаперти — с момента наложения проклятья уж точно. Обычно таких, как он, запирают в спальнях — чтобы ни чужой взгляд, ни тем более прикосновение не осквернили собственность хозяина. Максимум, что он мог видеть у себя на юге — огороженный стеной сад с искусственно посаженными деревьями, цветами, птицами в клетках, рыбках в пруду и так далее.

Я показала ему свободу.

Он даже не шарахнулся от меня, когда подошла ближе. До этого всегда вскрикивал, когда прикасалась, а сейчас только вздрогнул и открыл глаза.

Я молча протянула ему горсть малины.

Потом мы обедали у ручья — я захватила с собой корзинку для пикника и всякие вкусности с кухни. Он теперь ел, а не давился. Не жадно, ещё не почувствовал голод. Но после малины лёгкая пища хорошо пошла.

Мы молчали — я лежала на траве рядом и тоже слушала птиц. А он рассматривал меня. Неявно, незаметно, но я чувствовала его взгляд. А потом гулял по поляне — с детской сосредоточенностью изучал бабочек, ловил кузнечиков, смеялся…

Обратно мы ехали вечером, почти на закате — небо уже золотилось. Он в седле, я рядом, ведя Снежинку под уздцы. Шагом.

Он крутил головой, с ожившим интересом глядел на горизонт, и в серых глазах светилось восхищение. А я думала, что с него, такого, надо писать портрет. Не для спальни, а для гостиной или кабинета. Похоти в нём не было, как тогда, по приезде. Но красота настоящая много-много ценнее. Такую лелеять и хранить надо у сердца, а не видеть во «влажных» стыдных снах.

Таким был бы крестьянский бог, если бы спустился на землю — или один из его посланцев.

На него и служанки пялились, а я, чувствуя колючую ревность, даже пожалела, что не заставила снова укутаться в плащ и шарфы.