Сколько стоит корона - [50]

Как только закончился суд, Дойл, сам понимая, насколько глупо поступает, бросился в толпу и успел перехватить рыжеволосую леди до того, как она покинула замок. Она остановилась — но глаза ее метали молнии.

— Приветствую вас, леди Харроу, — Дойл обозначил поклон, но не стал мучить спину, кланяясь по-настоящему. Она присела в реверансе, а поднявшись, спросила тихо:

— Неужели кровь — это плата за ошибку?

— Вы собираетесь обвинить меня в том, что я отправил в руки палача тех, кто пытался убить короля? И меня заодно? — уточнил Дойл спокойно.

Леди Харроу качнула головой:

— Нет, милорд, я знаю, что вы не могли поступить иначе. Но разве вина тех, кто замыслил зло, и тех, кто только знал о нем, равна?

Дойл, бросив взгляд на кружащих вокруг придворных, указал здоровой рукой на длинную галерею, опоясывавшую большой тронный зал. Леди Харроу пошла первой, он последовал за ней, отставая на полшага.

— Их наказание не равны, — сказал он, когда лишних ушей в округе не осталось.

— Смерть, милорд, это всегда смерть — не важно, как она пришла, — заметила леди Харроу.

— Не соглашусь с вами, леди. Лучше умереть в бою, когда кипит кровь, когда отступает боль, чем на плахе — час за часом ожидая конца. И лучше умереть от короткого удара топором по шее, чем в долгих мучениях.

Некоторое время они молчали, потом леди Харроу сказала:

— Итог все равно один — жизнь тела прерывается, а душа возвращается к Всевышнему.

Дойл позволил себе короткую улыбку:

— Вы так говорите, потому что, хвала Всевышнему, никогда не испытывали настоящих страданий плоти. Боль — это то, что страшит сильнее смерти. Вы правы: смерть — это возвращение, надежда на, возможно, новую жизнь. А боль не дает даже отзвука надежды.

— Вы много думали об этом, — произнесла она резко, кажется, имея в виду его методы допроса, но тут же осеклась, замерла, сбившись с шага, на щеках проступил румянец стыда. Дойл постарался поднять голову выше, встретился с ней взглядом.

— Действительно, много, — и первым снова пошел вперед.

В самом деле, размышления о боли были его частыми гостями — нельзя не думать о том, что ощущаешь ежечасно и ежедневно на протяжении всей жизни. Но меньше всего на свете он хотел, чтобы леди Харроу думала об этом и жалела его. В конце концов, даже ее злость, презрение, пусть ненависть — предпочтительней, чем жалость.

Услышав, что она идет за ним, Дойл заметил:

— Возможно, вам будет приятно услышать, что один из осужденных будет помилован.

— Кто именно?

— Это решит король.

Галерея была длинной и очень красивой в летнее время — через широкие арки виднелся королевский сад, пахло цветущими розами и травой. Сейчас же, несмотря на солнце, на улице было серо, грязно и скучно.

— У меня дома в это время трава еще зеленая, — произнесла леди Харроу, каким-то удивительным образом угадав мысли Дойла. — Здесь зима наступает быстрее.

— Скоро зарядят дожди, — согласился Дойл. — И, кто знает, может, пойдет снег.

— Казнь обязательно должна быть публичной?

Леди Харроу опустила глаза.

— Обязательно. То, что произошло, не должно повториться. Но… — Дойл осекся, а потом все-таки продолжил: — но вам не обязательно присутствовать и смотреть. Оставайтесь дома.

— Это… ваш приказ?

Дойл хмыкнул:

— Мой совет.

Она не сказала, последует ли ему, и дальше они снова шли в молчании. Галерея сделала еще один поворот — и они снова вышли к дверям тронного зала. Толпы придворных уже не было — только стража и несколько теней дежурили в просторном холле.

— Надеюсь, вы приехали не одна?

— Меня ждет служанка в карете.

Дойл был этому и рад, и нет — в глубине души он хотел услышать, что она одна и нуждается в сопровождении.

Оставшееся время до казни Дойл провел в безумной суете — нужно было слишком многое подготовить, проследить, чтобы эшафоты были возведены к сроку, чтобы все семеро осужденных получили возможность поговорить со священником — в качестве жеста милосердия Дойл согласился, чтобы это был не отец Рикон, — и сделать еще сотню мелких дел. Поэтому к тому моменту, когда пришло время следовать за Эйрихом на балкон, с которого открывался отличный вид на Рыночную площадь, Дойл уже готов был собственными руками заколоть всех семерых, чтобы только побыстрее закончить казнь.

Вокруг эшафота уже собралась огромная толпа — придворные смотрели в основном с балконов домов, а чернь бурлила внизу, надеясь оказаться как можно ближе и увидеть, как будут казнить милордов, во всех подробностях.

Выход Эйриха встречали радостным воем восторга. Дойл остался в тени. На казни он смотреть не любил — и, если бы мог, с удовольствием последовал бы собственному совету, данному леди Харроу. Но, разумеется, он не имел на это права — равно как и на то, чтобы, по примеру Эйриха отвести взгляд. Поддерживая свою репутацию, он был обязан не отрываясь смотреть за работой палачей — даже притом, что знал всю процедуру досконально.

Когда большие башенные часы пробили четыре раза, толпа, подобно воде, рассекаемой носом корабля, расступилась перед процессией из стражи, святых отцов и осужденных. В этот раз милорды предстали в одних рубахах, босые, с непокрытыми головами. Руки всех семерых были связаны за спиной. Чернь заревела, в осужденных полетели какие-то огрызки, очистки, комья грязи. Дойл увидел, как побелели пальцы Эйриха, лежавшие на рукояти меча. Будь они одни, Дойл сказал бы что-то о необходимости, но на балконе стояли невиновные члены совета, и Дойл промолчал.