Сколько длятся полвека? - [19]

Эйдеман вызвал Сверчевского, беседовал долго, доверительно, выясняя, чем можно помочь Карлу. У того большая семья, сверх обычных обязанностей слушателя — общественные: депутат Моссовета.

Этот дружеский разговор, весь облик Эйдемана — широкоплечего, статного, с молодыми голубыми глазами — вселял в Карла спокойную уверенность: не пропадет, не дадут пропасть.

Да, им выпала нелегкая доля. Эйдеман сказал «им», не делая различия между собой и слушателем. Надо строить новую, небывалую армию в стране, изнуренной войной и разрухой.

Сверчевскому вспомнились переведенные с латышского строчки Эйдемана:

Когда б я жил одной душой поэта…

Но я живу большой судьбой бойца,

Идущего в гражданскую войну…

Однако они говорили не о стихах, а об учебной прозе. Эйдеман расспрашивал, кого из лекторов предпочитает Сверчевский, и согласился: Михаил Николаевич Тухачевский и Владимир Кириакович Триандафиллов — крупнейшие теоретики. Но не кажется ли Карлу Карловичу, что Триандафиллов преувеличивает отставание средств подавления от развития оборонительных возможностей? Реальна ли неодолимость противотанковой обороны?

Не успел Сверчевский ответить, последовал другой, более неожиданный вопрос.

— Не тоскуете?

Он не понял, о чем речь. Неужели…

Эйдеман откинулся в кресле, проговорил тихо:

— Меня минутами гложет. Хотя мое Ляесциеме — местечко заштатное. Но земля–то родная, Латвия…

Недавно, вспомнил Эйдеман, его посетила группа иностранных корреспондентов. Один, разбитной такой, спросил по–латышски: «Вам, господин генерал, наверное, легко жить без корней, без родины?»

— Я ответил: тяжело. У меня две родины. За обе душа болит… И болит, когда в Гамбурге подавляют восстание, убивают коммунистов в Китае или Венгрии…

По распоряжению Эйдемана на летние каникулы Сверчевский получил путевку в санаторий РККА в Гурзуфе.

Снова, как почти десять лет назад, Курский вокзал, сверкают накатанные рельсы, устремленные на юг. Получасовая остановка в Курске, двухминутная в Ворожбе.

Где она, разрушенная водокачка? Давным–давно растаял черный снег первой атаки, забылась могила отчаянного командира пулеметной роты Макарова. История, далекая история…

Он стоит у открытого окна, тридцатилетний, рано полысевший человек в добротно пригнанном командирском обмундировании со «шпалой» в петлицах и, как все пассажиры этого поезда, следит за тарахтящим в поле трактором «Фордзон».

Из писем Карла Сверчевского сестре Хенрике Тоувиньской[8]:

«Крым, санаторий «Гурзуф», 27.VII.26 г.

Дорогая Хеня!

…Здоровье у меня неважнецкое. Боялся туберкулеза, так как в Москве исследования показали будто бы большие непорядки в легких. Но это было весной. А здесь легкие после исследования не дают повода для беспокойства, однако врачи утверждают, что у меня в довольно сильной форме неврастения и, с чем я вполне согласен, астения. Действительно, последние два года, проведенные над книгами, унесли много сил…

Девчата растут хорошо, только бледноваты, главным образом — Тося. Зато Зоря чувствует себя великолепно. Она толстенькая и забавная девчушка. Влюблена в меня сверх меры…

Ты очень редко пишешь, Хеня. Представить себе, как Ты живешь, что поделываешь, как проводишь время, где бываешь и т. д., я лично не в состоянии…

А теперь приближается ночь и надо ложиться спать, поскольку медсестра проверяет палаты. Итак, разреши Тебя крепко–крепко обнять, еще крепче поцеловать. То же самое Янека. Хотя он, видимо, никогда не захочет черкнуть пару слов. Целую еще раз вас обоих.

Кароль.

Поклон от моих девочек».

«Гурзуф, 14.VIII.26 г.

Моя дорогая сестренка!

Сердечно благодарю за радостный сюрприз, который Ты мне сделала своим ответом…

Мои коллеги проводят время со смаком, развлекаются, получают удовольствия, которыми я, будучи моложе, не пренебрег бы. Теперь не могу. Видимо, мешает лысина… Если мы с Тобой не увидимся еще год–два, Ты потеряешь очень много, ибо рискуешь увидеть брата либо совсем без волос, либо в лучшем случае со слабыми следами оных…

Одиннадцать лет, Хеня, прошло со времени нашего выезда из Варшавы и восемь со дня последней встречи. Сколько они принесли перемен в характерах и взглядах!..

Мой давний «двойник» и я — нынешний — это два полюса, два антипода. Нечто другое сидит теперь у меня в голове. Много такого, чего Ты даже не могла бы уразуметь. «L’esprit de temps» [9], как говорят французы, оставил на мне свои следы, дал мне новые понятия и взгляды. Я буду пытаться привить их моим дочерям, чтобы они избежали надлома, который произошел у их «папы» и который дорого обходится.

С 1 октября начнется мой последний учебный год… Потом длительный период работы, быть может, более физически напряженной, но менее нервной…

Ты не идеализируй меня как отца и члена нашей семьи. Это ведь еще не такое достоинство, если я боготворю своих дочерей. А что касается отношений в нашей семье, то в пользу их действуют порой объективные обстоятельства. Там, в стране без Голгофы беженства, голода и многих других приятностей, быть может, эти отношения сложились бы иначе. Но здесь — если не для меня, то для остальных — чужой край, который в силу необходимости действует цементирующе, скрепляя семью согласием и взаимной любовью…