Склирена - [21]

— Я не могу опомниться, — тихо сказал он, — ты — августейшая… ты любишь меня… Нет, нет; это шутка.

— Шутка!.. — повторила она, и страстным упреком дрогнул ее голос. Опустив руки и неподвижно стоя перед ним, она долго вглядывалась в его лицо, потом круто повернулась, неровными шагами прошла в глубь Сигмы и опустилась на ступени, закрыв лицо руками.

Он подошел к ней и стоял безмолвный и смущенный.

— Ты бы не сказал, что это шутка… если бы знал, как я измучилась… — упавшим голосом молвила она.

Ее душил ворот одежды; она рвала его рукой, судорожно сжав губы, и рубиновые застежки откидывались с легким звоном, обнажая ее шею. Лицо ее исказилось страданием.

Он с участием склонился к ней.

— Перестань… — проговорил он, — зачем ты себя мучишь? Если бы ты знала, как мне тяжело, как мне жаль тебя…

Она слушала, с недоумением все шире и шире раскрывая глаза. Вдруг в них молнией сверкнула дикая, сумасбродная мысль. Голова нагнулась вперед как у тигрицы, готовой броситься на жертву.

— Ты любишь другую!.. — в исступлении прошептала она. — Да, да… и я найду ее…

Ревностью, беспредельною, безумною ревностью горели глаза ее, и Глеб, героем вышедший из опасного ночного сражения, с невольною робостью посмотрел на свою собеседницу.

— Зачем ты так говоришь? — тихо молвил он. — Я никого не люблю. Погляди на меня — я забрызган грязью, я весь в пыли, в крови… до любви ли мне? Нет, я никогда еще не испытывал любви и не знаю этого несчастия.

Он не лгал, он не мог лгать — его открытый, глубоко спокойный взор лучше слов говорил тоже самое. Склирена молчала, словно устыдясь своей мгновенной вспышки. Тишина стояла кругом, только шум фонтанов не умолкал. Небо бледнело, рассвет разгонял ночной мрак. Казалось — день, вместе с тенями ночи, безжалостно развеивал последние грезы Склирены.

— Ну, пора тебе домой… тебя могут увидеть, — решительно сказал Глеб.

Он помог ей подняться, довел ее до двери, она шла послушно, как ребенок. На пороге она оглянулась, тихо вымолвила: «Прощай!» — и замок щелкнул за нею в бронзовой двери.

Она была одна в триклине, только бледный рассвет заглядывал на нее в окна. Прислонясь пылающим лбом к холодному мрамору колонны, она сама словно окаменела: отчаяние, стыд леденили ее душу, и она была бы рада, если бы золотые своды Триконха обрушились и задавили ее.

* * *

После обедни у св. Софии в великом триклине Магнауры происходил прием франкских послов. Огромная зала была полна народа; отдельно, на определенных местах помещались патриции, сенаторы, проконсулы и спафарии. С обеих сторон опущенного над входом пурпурного занавеса стояли протоэлаты (знаменосцы) с золотыми императорскими знаменами на тонких древках. На возвышении, куда вели ступени зеленого мрамора, помещались три трона из массивного золота; на среднем, украшенном драгоценными каменьями, под сенью большого золотого креста, усыпанного яхонтами и рубинами, сидел царь; направо от него — Зоя, налево — Склирена. Золотые львы лежали у подножия трона.

Солнце заливало все радостным блеском, играя на ярких одеждах, на блистающих шлемах, на мягких переливах шелковых тканей.

— Многая лета! Многие вам времена, Константин и Зоя, самодержцы Римлян, — пели певчие.

— Свят, свят, свят, — подхватывала вся толпа. — Многие вам времена, владыки с царицами и багрянородными!

И сидевшие на престолах встали, и один из старших сановников, выступив вперед, осенял их крестным знамением, закрыв руку краем своей хламиды.

Но вот пение смолкло; логофет подошел к ступеням трона и, с низким поклоном, приложив руки к груди, возгласил: «Повелите!»

Мономах дал знак рукой. Заиграли серебряные духовые многотрубчатые органы, и из-за раздвинувшегося занавеса препозиты ввели послов, которые, подойдя к ступеням, поверглись ниц перед царем.

Среди восстановившейся тишины раздались слова логофета, стоявшего на ступенях. Он передавал послам приветствие императора, спрашивал об их здоровье.

Но Глеб не слушал логофета. Странное настроение охватило его. Хотя рана его оказалась легкою и была перевязана, но он чувствовал приступы лихорадки. Голова его пылала, очи искрились; в мыслях путались воспоминания. Он глядел туда, где над всею огромною толпой сановников в блестящих парадных облачениях, высоко воздвигались три престола. Там среди трепещущих знамен, копий и сверкающих шлемов телохранителей и гвардейцев, под сенью креста, он видел ту, которая не далее, как в эту ночь, до рассвета прождала его под колоннами Сигмы. Она сидела неподвижно, словно окаменев на массивном золотом троне. Отороченный жемчугом парчовый плащ, наброшенный на ее голубую, затканную золотом одежду, как риза, ложился вокруг крупными, точно кованными складками. Императорская диадема из сафиров, алмазов и жемчуга, свешиваясь длинными подвесками вдоль щек и соединяясь под подбородком у алмазной застежки плаща, словно рамой из золота и самоцветных камней, окружала лицо красавицы.

Среди благоговейного безмолвия стоявшей у ее ног толпы, охваченная лучом горящего солнца, который дробился и играл в каменьях ее убора, на золоте ее одежд, — августейшая сидела бесстрастная и безучастная. Длинные ресницы были опущены, ни один мускул строгого лица не шевелился.