Скитания Анны Одинцовой - [45]

Ринто любил смотреть, как пишет Анна. Он догадывался, что присутствует при рукотворном чуде, когда мысли буквально изливаются на белое поле бумаги и становятся ровными, плотными рядами с тем, чтобы в любое время заново обратиться в слова. Причем их может произнести не обязательно именно тот человек, который записал мысли. Порой казалось, что рука пишущей не поспевает за течением мысли, а потом спотыкается, видно, ищет в глубинах разума подходящее выражение. В эти мгновения лицо Анны становилось необыкновенно одухотворенным, оно как бы светилось изнутри. Может, и впрямь попросить ее научить грамоте? И тогда Ринто мог бы записать на листках бумаги все, что он знает, что узнал от предков и познал на собственном опыте. Должно быть, книги и есть обобщенный и запечатленный опыт. Как жалко и грустно, что в жизни людей, лишенных возможности записывать, весь опыт остается лишь в памяти человека и уходит вместе с ним из жизни. Сколько же чукчи потеряли за долгие годы своего существования на земле!

Ринто курил, но курение на этот раз не доставляло ему привычного удовольствия: ведь именно из-за боязни остаться без табака он послал сыновей в приречное селение. Так что по большому счету вина за раскрытие местонахождения стойбища лежит на нем самом.

Анна закрыла тетрадку и поглядела на свекра с улыбкой.

— Все смотришь, как я пишу?

— Смотрю и думаю: сколько же лет нужно, чтобы научиться так быстро писать?

— Сколько учился Танат?

— Да через два года он уже бойко писал на родном языке и читал… По-русски ему пришлось учиться подольше, в интернате. Учитель попался хороший: Лев Васильевич Беликов знал наш разговор, чуточку похуже, чем ты. Твой говор не отличить от настоящего. Если закрыть глаза, ну совсем никакого отличия! А у Беликова все же чувствовался тангитанский выговор. Когда человек знает оба языка, то это хорошо.

— А кроме чукотского вы знаете другой язык? — спросила Анна.

— По-эскимосски могу немного, но с трудом… Вот Гивэвнэу, та и на науканском диалекте и на уназикском могла общаться.

— Откуда же она познала столько разговоров, будучи чаучуванау?

— Она долго жила на побережье, много путешествовала, несколько лет прожила на том берегу Берингова пролива. Таков был наш обычай. Раньше мы долго враждовали с айваналинами[48]. Откуда пошла эта вражда — никому не известно. Почти каждый год несколько больших военных байдар снаряжали, вооружались копьями и луками с запасом стрел и отправлялись на американский берег и на Сивукак[49]. Воевали, резали мужчин, брали в плен женщин и детей и держали их за рабов. Вот такие были чукчи. Много лет это продолжалось. И, наконец, нашлись мудрые люди, которые решили: хватит проливать кровь. Океан велик, пролив широк, тундры немерены — всем хватит места! И договорились больше никогда не поднимать оружие друг на друга. В те времена человеческое слово много значило. И вот, чтобы не было больше непонимания, решено было посылать молодых людей в кыгминские[50], сивукакские, разные американские села, и, в свою очередь, те приезжали в наши селения, постигали наш язык и наши обычаи. Так как наши люди жили там, а их — у нас, то уже никто не нападал друг на друга. И наступил мир в Беринговом проливе и на Чукотском полуострове. И так продолжалось до самого последнего времени, пока большевики не сказали нам, что та сторона — чужое государство, враждебный нам строй. Но нам-то какое дело было до их строя? Ведь тамошние тангитаны пришли в те земли недавно, как и наши. Но и те тоже стали устанавливать свои обычаи. Особенно рьяно внедряли свою веру. Гивэвнэу говорила: Бог для всех людей один. Только дорога к нему и язык общения у разных народов разный. А те говорят: нет, у нас есть только Христос, и вера в него и есть самая истинная. Глупости все это. Это просто драка за место под Богом. Наверное, он сидит там, на небесах, и громко смеется над глупым человечеством…

— А зачем ему смеяться? — заметила Анна. — Взял бы и вразумил людей.

— Он и вразумляет, — ответил Ринто. — Только для Бога мы как малые детишки. Он ведь не зло смеется над нами, а по-доброму, как мы смеемся над неразумными поступками и шалостью детей.

— Ну почему он допускает зло? Бы знаете, сколько людей погибло в последней войне? Миллионы! Это тысячи таких народов, как чукчи!

— Это не Бог, а Дьявол, Злые силы, — ответил Ринто. — Если бы человек всегда помогал Богу своими добрыми делами одолеть Дьявола…

Прошло несколько дней с того памятного разговора, а он все не выходил из головы Ринто. Эти мысли были с ним и в оленьем стаде, когда он заменял сыновей, уходивших в ярангу отдохнуть и просушить мокрую одежду, и в пургу, когда приходилось прятаться в снежном сугробе, и в ясные звездные ночи, когда во всем своем блеске представала небесная жизнь, затаившаяся в очертаниях Созвездий, Обиталище больших и малых Богов, Неведомой Силы Великого и Единственного, пронзающего своим могуществом Вселенную. Глядя на мириады переливающихся блеском звезд, Ринто порой ощущал то как бы вливание Неведомых сил в свою душу, то чувствовал себя таким ничтожеством, что трудно было потом опомниться. Ринто часто завидовал другим людям, которые живут только заботами сегодняшнего дня. Для них радость есть радость, печалясь, они стараются поскорее избавиться от источника несчастья и позабыть о нем.