Скинхед - [44]

— Да, Артем, я тебя слушаю, — голос как всегда спокойный, вселяющий уверенность.

Если он и был недоволен, то ничем этого не проявил.

— У меня такое случилось, вы себе не представляете… Я, то есть мама… В общем, понимаете…

— Если честно, то пока ничего не понимаю. Возьми себя в руки, говори спокойно, не спеши. Что у тебя произошло?

— У меня мама попала в больницу, — разом выдыхаю я в трубку и смолкаю в ожидании реакции своего наставника.

— Так, понятно, — наступила тягостная пауза, Учитель, видно, прикидывал, как действовать дальше. — Ты сейчас где находишься?

— В школе, понятия не имею, где находится больница, в которую ее положили.

— Ладно, через полчаса жди меня перед школой, разберемся. Главное, успокойся. С Надеждой Артемовной все будет хорошо, я тебе обещаю.

Вот ведь как получается, Учитель помнит как зовут мою маму, чего не скажешь про директрису. Она с ней, как с провинившимся учеником, общается, официально, по фамилии.

Через некоторое время машина учителя останавливается перед воротами школы, и я облегченно вздыхаю:

— Учитель, спасибо вам большое…

— Артем, давай договоримся: пусть это будет последний раз, когда ты говоришь мне «спасибо» за вполне естественные вещи. Уверен, если бы в аналогичную ситуацию попал близкий тебе человек, ты точно так же заспешил на помощь. Не так ли?

— Да, Учитель, конечно! — торопливо киваю головой, я все же смущенный его наставлениями.

— Не зря вы называете друг друга братьями. Так что все в порядке, — Учитель все это говорит, выезжая на Дмитровское шоссе. И тут же его голос звучит строго, по-деловому: — А теперь сказывай, что случилось-то?

— Толком ничего не знаю, директриса сообщила, что у мамы, наверное, инфаркт и ее положили в восьмую больницу.

— Ладно, не дрейфь, разберемся на месте.

И на самом деле учителю не составило большого труда разобраться, что мама находится в реанимационном отделении, узнать имя ее врача, и тут же свидеться с ним. Отведя в сторонку человек в бело-сером халате, он, как бы, между прочим сунул в оттопыренный кармашек несколько мятых бумажек, пожал ему руку, подозвал меня.

— А это, значит, сын нашей больной?

Врач, стараясь придать участливое выражение лица, вопрошает:

— Что ж ты мать не уберег, раз ей нет еще и сорока, а у нее уже первый инфаркт?

— Это не его вина, — заступается за меня Учитель, в то время как я про себя соглашаюсь с обвинением врача.

Прав он, и еще как! Что же я за мужик, если позволил кому-то мать обидеть. Впрочем, доктор уже переключился на тонкости инфаркта миакарда, работу сердечных клапанов, кровообращение, от чего у меня в голове тумана только прибавилось. Концовка лекции, впрочем, звучит вполне оптимистично: организм у нее молодой, крепкий, все будет нормально, доктор гарантирует.

— А можно ее увидеть? — я умоляюще смотрю на врача. — На минутку… Только взгляну и сразу выйду.

— Ну, если на минутку, то можно.

Она лежит с закрытыми глазами и в ней трудно узнать молодую, симпатичную женщину, которая несколькими часами ранее с улыбкой проводила меня в школу. Ее лицо обрело черты отсутствия жизни, я содрогаюсь при мысли о сходстве с посмертной маской Пушкина, увиденной мною когда-то в музее. До меня доходит смысл, услышанной на той экскурсии, фразы: «Мертвенная бледность». Судя по выражению лица врача, я выгляжу не лучше мамы, потому что он, взяв меня под локоть, выводит из палаты:

— Голубчик, у нас здесь и своих больных хватает. Пошли, пока ты сам в обморок не упал.

Мне ничего не остается, как плестись следом. И тут Учитель, вновь приходит на помощь. Обняв меня за плечи, он негромко нашептывает, что кризис уже миновал — так говорят врачи, самое опасное, мол, позади, она молодая и сильная. И полушутя, полусерьезно:

— Сильная, как и ты. Ты же весь в нее, оказывается, — такими словами, наверное, успокаивал бы меня отец. Если б он был рядом. Я впервые испытываю потребность в мужском участии, наверное, так прощаются с детством. Как это здорово, когда рядом есть сильная дружеская рука, рука Учителя. Уже у самого дома, когда я выхожу из машины, он легко и просто говорит: — Вот еще что: держи это, тебе они пригодятся, — и он протягивает мне деньги. К этому я, вообще, не привык. Как тут быть — не знаю.

— Учитель, спасибо, но у меня все есть, — и я, упрямо сжав губы, покидаю машину.

— Да? И сколько их у тебя? Сто рублей? Двести? И их хватит, чтобы ты соки матери возил, лекарства покупал, врачам и медсестрам платил? Эти деньги не для тебя, для мамы твоей, для больной, прикованной серьезным недугом к постели, ради спасения жизни, которой ты должен быть готовым к любым жертвам. Понял? — он вышел из машины следом за мной.

— Понял. Я обязательно вам всё верну: и эти деньги, и те, которые вы врачу дали. Честное слово!

— Вот это мужской разговор. Конечно, вернешь, я же их тебе не дарю, а даю в долг. Вот начнешь работать и вернешь деньги. Так что не переживай. Ну, все давай прощаться, а то у меня еще дела, — и он крепко, по-мужски пожал мне руку. — Главное, Артем, не ссутулиться под тяжестью проблем, и не раскисать. Выпрямись! И — вперед!

* * *

Такой недели, как эта — без мамы — у меня в жизни не было. Школа начисто забыта, потому как все время торчу в больнице. Ко мне там привыкли, никто не гонит, не ругается, хотя ясное дело — путаюсь у медперсонала под ногами. Мама приходит в себя на следующий день, и я могу заходить к ней, правда, не больше, чем на пять-десять минут. Вскоре совсем полегчало — «Состояние больной стабилизировалось» — заверяют все. А я и сам вижу: с каждым днем все лучше и лучше. Мы с ней почти не разговариваем — «Больной нужен покой!», но я счастлив тем, что она возвращается к жизни. Накануне перед тем как ее выписывают, я прибрал квартиру и даже окна вымыл. Запомнилась мамина традиция — при первом же мартовском солнце она принимается за генеральную уборку, приговаривая со смехом, что такую красавицу, как нашу московскую весну, надо бы встречать при полном параде.