Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1 - [2]

Это обстоятельство, возможно, объясняет феномен Мачинского-исследователя. Поэзия как особый провидческий орган русской культуры воспитала в нем потребность и пристрастие к постижению русской судьбы. А присущее ей стремление «за все пределы» сообщало этим поискам космоонтологическую окраску, потребность в осмыслении вопросов бытия во всемирном масштабе, в чем уже прямо ощущается наследие русских мыслителей второй половины XIX — начала XX века, также постоянно обращавшихся к русской поэзии, а зачастую и бывших ее творцами. Пожалуй, самым поздним плодом этого синтеза было явление Д. Андреева и его «Розы мира», во многом определивших мироощущение Д. А. Мачинского. Но начало его, обращенное к собственно русской истории, лежит в «былинном» творчестве А. К. Толстого, которое лишь внешне облечено в потешную форму («Русская история от Гостомысла»). Д. А. Мачинский много взял от этого непринужденного сказительства, пересыпанного точнейшими характеристиками этнопсихического склада русской нации. Сказительство предполагает озарения, нисходящие на поэта в процессе сказывания. Не это ли подразумевал Д. А. Мачинский, говоря: «Чтение лекций я всегда воспринимал как продолжение древнего дела народных сказителей, и сказительство это весьма способствовало кристаллизации моих взглядов и сложению концепции».

Однако другой важнейшей составляющей личности Мачинского был строгий аналитический ум, нашедший себе широкое — и относительно свободное — поле для применения в археологии. Древность обеспечивала безопасную дистанцию от современности, а изучение материальной культуры было своего рода гарантией от подозрений в идеологически сомнительных взглядах[1]. Свобода этого поля от прямого давления идеологии была обусловлена и тем, что археология как самостоятельная дисциплина вновь обретала себя в послереволюционные годы, но развивалась, несмотря на потери, на высокой волне русской, и в частности санкт-петербургской, историко-филологической школы: студенты 20-х годов XX века, среди которых был и Алексей Мачинский, отец Д. А. Мачинского[2], учились у профессоров старой школы, а им самим предстояло создать костяк будущей ленинградской археологической школы. Таким образом, критический аппарат и научный метод будущего исследователя развились в благоприятных условиях, при чутком участии превосходных учителей и в относительно свободном пространстве бурно развивавшейся отечественной археологической науки.

Эти стороны личности, вероятно, и предопределили синтез историософской устремленности и строгого научного поиска, вооруженного инструментарием археологии, в творчестве Д. А. Мачинского. Провиденциальность русской поэзии, в наивысших своих проявлениях касающаяся общемировых судеб, в сочетании с превосходной выучкой исследователя прошлого создали феномен этого ученого.

Что казалось и продолжает казаться важным и по сей день актуальным в той давней публикации? Прежде всего ясное понимание того, что в силу географии Россия обречена на масштабность: «Я в отличие от многих произношу слово „империя“ без ненависти или восторга. <…> Единство России (в любых формах) может быть сохранено и возрождено, да и сами эти формы могут быть выработаны лишь при неосознанной, а лучше осознанной, апелляции к крупным реалиям, идеям, образам и силам, которые предопределили имперское единство на территории, именовавшейся древними греками Скифией». В этом смысле империя как тип государства, осуществленный Россией, может быть трансформирован на новом этапе с учетом пережитого травматического опыта в нечто новое, способное, приняв вызов времени, организовать свое огромное целое на более справедливых и органичных основаниях. В тесной связи с этим второй момент — отчетливое осознание особой роли великороссов (нынешних русских в дореволюционной терминологии) вбирать и объединять в себе, претворять в российскую культуру самые разнообразные компоненты освоенной ими географии. Российская нация в силу сформировавших ее исторических обстоятельств — исходно полиэтнична: «Тенденция к национальному обособлению и чистоте глубоко противоречит всей истории русских и великороссов, построенной изначально на органичном и непрерывном, сознательном и бессознательном вбирании в себя разнообразных этнических компонентов, вносивших свой вклад в формирование генофонда, этнопсихологии, религиозности, социальности и т. д., — компонентов, не изменявших, однако, до сих пор природу единого „государственного стержня“ русско-великоросского сознания и истории». Наконец, чрезвычайно важным представляется разъяснение Д. А. Мачинского о трех русских народах, имеющих общие корни в Древней Руси, и избавление этнонима «великоросс», к сожалению упраздненного, от имперско-шовинистической шелухи, навязанной ему ложно понятым интернационализмом в советское время: «Только больное советско-российское самосознание могло из всей гаммы смысловых оттенков в самоназваниях (великороссы, малороссы. — В. М.) акцентировать именно имперско-шовинистический и посему — упразднить сами названия. <…> Однако — в эпоху провозглашенного „братства народов“ — почему было не обратить внимания на другие, основные оттенки, на всю смысловую гамму? И тогда оказалось бы, что прилагательное „великий“ в именовании части русских означает — не более чем в названии „Новгород Великий“ — просто большие размеры территории расселения, ведущую роль в воссоздании единого государства и государственного самосознания и отсюда — большую, „великую“ меру ответственности за все, содеянное в России».