Скиф в Европе - [55]

— Будем говорить серьёзно, наши силы незначительны, люди измучены, дух пал, мы не выдержим и первого сильного боя. Ведь дело идёт, господа, уж не о победе, даже не о борьбе а только о чести. И я хочу поставить прежде всего вопрос: можем ли мы вообще из-за этого в бессмысленном бою проливать кровь людей? Не разумней ли просто распустить отряды?

Бакунин заговорил решительно:

— Как член временного правительства, Гейбнер, я считаю — мы должны продолжать борьбу до последней капли крови, и распускать отряды, бившиеся в Дрездене, ты не имеешь права, ибо ты сам их призвал к оружию. Бои на улицах Дрездена ничем не бессмысленней боёв на улицах Хемница, да и неизвестно ещё, как обернутся общегерманские дела с Баденом и Пфальцем! Раз мы вышли на бой, должны идти до конца, каков бы он ни был!

Гейбнер смотрел куда-то мимо Бакунина в пространство.

— Ну что ж, — проговорил после молчания, — пожалуй, ты прав.

Через полчаса с женой, Борном и Мартином Гейбнер выходил из гостиницы «Золотой лев». В номере остались только Вагнер на диване да Бакунин.

— Ну как вас не посетили ещё вдохновения по поводу наших событии? А? — посмеиваясь, тяжело, сонно садясь на диван, проговорил Бакунин.

— Ещё нет, — иронически, раздражённо ответил Вагнер.

Бакунин был сонен, даже не ждал ответа, откинулся тёмно-кудрявой большой головой на бархатную спинку дивана. Сон овладевал громадным телом; Бакунин даже чуть сползал, кривилось мощное тело, ища опоры тёмной кудрявой голове. Она скользнула по спинке дивана и упёрлась в плечо Вагнера. Вагнер улыбнулся под свалившейся тяжестью. Прошла минута; Бакунин спал, плыла тишина заснувшего человека. Вагнер тихо высвобождался; тело Бакунина скользнуло вниз, на подушку; но он не проснулся, слышен был лёгкий храп и дыхание. Вагнер на носках вышел из комнаты, в дверях оглянулся: Бакунин спал.

3

Ночь первую за все ночи восстания, спал и Гейбнер на Кениггассе в белом особняке. Когда в сумерках Фрейберга после смотра войск шёл домой, Гейбнер был уже не глава правительства, не известный демократ, борющийся за конституцию, был моложе себя на десяток лет; торопящийся в темноте Гейбнер был почти юношей. Он вспоминал и темноту сада, и запах мокрой листвы, они идут, и все его желания переполнены любовью, но на душу налегла какая-то боязнь, и нет сил в тёмном саду нарушить это молчание, только на повороте его рука коснулась её руки и белое платье полуупало, Гейбнер не забыл это чувство словно мгновенного головокружения и это движение полуупадающего белого платья.

На ходу Гейбнер потёр лицо ладонью, пробормотал: «Какая усталость» — и завернул в палисадник. В темноте к окну прижалась Цецилия. Гейбнер думал прободрствовать с ней всю может быть последнюю в жизни ночь. Но через полчаса впервые за шесть ночей восстания он спал как убитый, и Цецилия сидела возле, плача и держа его руку в своей руке.

4

Закинув за плечо ружьё, Бакунин стоял у подъезда «Золотого льва», окружённый толпой. Казался выходцем с картин древних восстаний, в широком плаще, чёрной шляпе, под плащом открытые концы рубахи обнажали могучую грудь, за поясом воткнут пистолет. Выспавшись, Бакунин был весел.

— Гейбнер! Послушай, что рассказывает герр Менидорф о Хемнице. Я всерьёз начинаю думать, да не предатели ли они?

Подходившему Гейбнеру поклонился стоявший с Бакуниным человек в очках, бритый скуластый с непокрытой головой.

— Менцдорф моё имя, — проговорил католический проповедник, — я говорю герру Бакунину, что командиры хемницкой гвардии настроены, герр Гейбнер, не в пользу конституции; они выступают под давлением народа, они даже арестовали меня за речь о нарушенной конституции.

— Это мы разберём завтра в Хемнице, герр Менцдорф — проговорил Гейбнер.

5

Ночью из штаба хемницкой гвардии доктор Бекер и майор фон Торклус несколько раз выезжали на площадь, глядеть на окна гостиницы «Голубой ангел», где остановились Гейбнер, Бакунин и Мартин.

Когда Гейбнер потушил свечу в своей комнате, последнее окно в «Голубом ангеле» стало темно, верховые с майором фон Торклусом впереди выехали из ворот штаба, и чёрная карета, запряжённая четвериком сильных коней, выкатилась на площадь с ночным грохотом.

Бренча шпорами, саблями, в касках, в темноте, с коренастым майором фон Торклусом впереди, жандармы шли к дверям. Дверь гостиницы отпер хозяин, со свечой в руке, в помочах, в подштанниках.

— Где? — негромко проговорил доктор Беккер.

— Восьмой номер, я посвечу.

Вооружённые тёмной линией вбегали в сад, во двор, окружая гостиницу; Гейбнер крепко спал; но в дверь застучали, и голос крикнул:

— Донесение герру Гейбнеру!

Босой встал с постели Гейбнер; за дверью слышалось дыхание многих людей; на миг мелькнуло в дыханиях недоброе, но Гейбнер уже распахнул дверь, в военной руке качнулся фонарь, множество людей направили пистолеты. Коренастый майор держал пистолет в упор в лицо Гейбнера.

— Именем королевского правительства вы арестованы!

Гейбнер видел, как с кровати поднялся полуголый Бакунин.

В одевании при многих вплотную окруживших солдатах было что-то унизительное; одни разглядывали Гейбнера, другие монументального русского. Бакунин застёгивал брюки. «Всё на свете оказывается проще, чем думают», — пробормотал, надевая сапоги; овладевало полное, даже как бы наглое безразличие.