Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила - [50]

.

А может, это не одна дверь, а целая анфилада, ведущая в святая святых нашей сексуальной самобытности.

Адриенна Рич, как мне кажется, распахивает одну из этих дверей, когда осознает, что источник ее сексуальной энергии, искра, из которой возгорается восторженное, ликующее пламя страсти, находится внутри нее, создается ею и только она одна выбирает, как и куда ее направить:

Похоть: да: осознание, внезапное, как избавление от гриппа, что тело мое сексуально.

Иду по улицам, сознавая это.

Тот вечер в самолете из Питтсбурга, фантазирую, как встречу тебя.

Иду по аэропорту, разгоряченная энергией и восторгом.

Но в то же время знаю, не ты источник энергии и восторга; ты был мужчиной, чужим, именем, голосом в телефоне, другом: эта же похоть была моей, эта энергия – моя; для нее можно выбрать сто путей и пойти на встречу с тобой – мог быть один из ста.

(Rich A. Reforming the Crystall[91])

За следующей дверью, отворяемой Адриенной Рич в том же стихотворении, ее поджидает женщина: «…предводительница племени, осторожно и старательно выводящая на ребрах вулкана имя своей избранницы».

И здесь она не столько спасается бегством от внедрения в нее члена, который свяжет ее и ее мужчину в единое целое, сколько бежит от собственнического мужского взгляда – того, что подгоняет женщин под его нужды, того, что устанавливает порядок вещей в этом мире. Она бежит подальше от центра, на незнакомую, а возможно, и почти нереальную (по крайней мере, в мужском мире) окраину, где, несмотря ни на что, живут – скрытые и непризнанные – предводительница племени и ее возлюбленная:

Всякий раз, когда мы в этом городе, щиты рекламные мерцают порнографией, вампиршами научно-фантастическими,

<…> Нас же никто не выдумал. Мы хотим жить, подобно деревьям, как платаны, полыхающие в серой пропитанном воздухе, испещренные шрамами, но буйно усыпанные почками; наша животная страсть пустила корни в этом городе.

(Rich А. Twenty One Love Poems[92])

Разница между теми, какими нас видит – необоснованно, конечно – мужской глаз («вампиршами научно-фантастическими»), и теми, какими мы являемся в нашем собственном восприятии (пылающие платаны, «испещренные шрамами, но буйно усыпанные почками»), кажется почти абсурдной. Когда мужчина смотрит на женщину своим хозяйским, собственническим взглядом, женщина, как говорит Симона де Бовуар, всегда «иной», «другой пол». Существо абсолютно фантастическое. Когда же мы вглядываемся в себя, мы видим имманентные силы; видим себя, уходящими в землю, подобно деревьям: касающимися небес огненными кронами, укоренившимися в этом мире – здесь и сейчас. И снова: когда мы воспринимаем свою сексуальность сквозь призму мужского хрусталика, мы превращаемся в порнографию. Гигантское, с трудом вообразимое несоответствие.

«На предметах искусства, дошедших до нас с древнейших времен, нам представлена женщина как высшая сила… ее красота определяется совершенно забытыми нами понятиями, которые сегодня зачастую считаются признаками уродства, – пишет Адриенна Рич, делясь с нами своими размышлениями о культе богини-матери. – У ее тела есть масса, внутренняя глубина, внутренний покой и стабильность. Она не улыбается; на лице выражение погруженности в себя или полной отрешенности, а иногда кажется, что ее глаза полыхают огнем. Если, как это часто бывает, она держит на руках или прижимает к груди младенца, ее взгляд не устремлен на ребенка (поклонение деве с сыном, вокруг которого вращается мир, пришло гораздо позже) <…> она вся ушла в себя. Она существует сама по себе, не для искушения мужчины и не для его умиротворения, а только ради себя самой»[93].

Но давайте на короткое время вернемся к королю Мату, сыну Матонви. То, как великий вояка не смешивает свои отношения с женой, включая все, что она может ему дать, с особым взаимодействием между его ногами и прелестями невинной девицы, напоминает мне гангстера в исполнении Роберта де Ниро в фильме «Славные парни». «Парни» говорят о сексе и любовницах, и один из них спрашивает Генри – героя де Ниро, сосет ли его жена. «Ты что, рехнулся? – возмущается тот, – она же этим ртом целует моих детей!».

Вот так опять возвращается четкое разграничение между выше– и нижестоящими, между грехом и праведностью; разграничение, создавшее небо и землю, Инанну и Эрешкигаль, дозволенное и запретное, рай и ад.

Продолжим обсуждение сказки о короле Мате и его девственнице и познакомимся с еще одной юной беременной, которая, как и Талия, понятия не имеет, откуда у нее появился младенец.

А дело было так: Гилфайтви, племянник короля, приметил Гэвин, девушку при короле, и влюбился так, что не находил себе места, и его вид так изменился от любви к ней, что его трудно было узнать. Он и его брат Гидеон хитростью выманили короля из дворца, затеяв войну с соседским королевством, а сам Гилфайтви тайком пробрался во дворец и соединился с Гэвин, дочерью Пебина, на ложе короля Мата против ее воли. А утром следующего дня он вернулся в то место, где был Мат, сын Матонви, со своим войском. Одержав победу, Мат вернулся во дворец, вошел в свои покои и увидел место отдыха, приготовленное для него так, чтобы он мог поставить ноги на колени девушки, как он это делал.