Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила - [45]

.

Во многих сказках процесс прядения окружен ореолом волшебства, колдовства и тайны. Примером явного колдовства может служить сказка о Мельниковой дочке, якобы прядущей золотые нити из обычной соломы, хотя на самом деле эту работу выполняет за нее гном. Да и сами архетипические старухи, подобные той, что поджидает нашу Спящую красавицу на чердаке высокой башни, будь то шумерская Намтарта, Моргана ле Фай у древних кельтов или любая другая фея судьбы, прядущая свою льняную нить, – все они колдуют своими узловатыми жилистыми руками над диким, первозданным, необузданным сырьем, превращая его в мягкую, послушную пряжу. Из этих длинных, свитых в огромные клубки, нитей судьбы они ткут нескончаемые полотна жизни и смерти. Вращая гончарный круг или прядильное колесо, великие женщины легенд и сказок следуют накопленным человечеством знаниям о законах бытия. И не только это. Не только следуют и подтверждают, но создают и утверждают эти законы заново.

«Каждую ночь мне снится крошечная старушка – Баба Яга, похожая то на обыкновенную бабушку, то на колдунью; крошечная, худенькая, в черном платке на голове. Будто бы сидит она, высохшая и сгорбленная, в глубине нашего двора на крошечной скамеечке, – пишет Эва Хоффман[81] в своей книге „Искусство потерь“. – Она очень-очень старая и очень-очень маленькая… И смотрит на меня узкими, как щели, злыми глазами. А может, умными глазами? И кто знает, быть может, я – это она. Возможно, я нахожусь здесь, на этом свете, уже давным-давно, и поэтому мне понятен язык ее глаз. А вдруг эта детская маска – всего-навсего окно? И вообще это я – сон какой-то Бабы Яги, которая была здесь всегда, веки вечные, и это я выглядываю из ее древнего тела, смотрю и понимаю, что все неизменно и предопределено испокон веков»[82].

Когда я читала эти строчки, во мне беспокойно шевелилась, ныла, как тупая боль, одна догадка: значит, это и есть то, от чего мы убегаем, уже многие поколения, прямо под безжалостные копыта, навстречу смертоносному стаду, требующему полного безоговорочного подчинения; и это и есть то, к чему так страстно стремится Спящая красавица, то, в чем она так остро нуждается, что-то, обладающее особыми целебными силами. Это то, что слишком долго скрывалось, было ей недоступно; и это то, что открылось перед ней внезапно, без предупреждения и ввергло ее, лишенную какой-либо защиты, в беспробудный сон депрессии. И как же мне назвать это что-то? Можно ли ограничиться тем, что ты являешься сном Бабы Яги, которая есть не кто иной, как ты сама? По-моему, нет.

Попробую еще раз: я опасаюсь, что то, от чего мы убегаем, есть заложенное в нас издревле сознание того, что мы являемся рабочим материалом в руках умерщвляюще-оживляющей силы матриархального колеса и что мы – да, мы, такие крошечные, – вращаем это колесо собственными руками. В определенном смысле, возможно, несколько эзотерическом, «Спящая красавица» может служить списком ингредиентов в матриархальной аптечной книге: лен, женский созидательный труд, депрессия. Это все, что мы можем предложить. В легких случаях достаточно льна; если это не помогло, мы горячо рекомендуем заняться важным женским ремеслом: спряди нить судьбы и свяжи мягкую теплую шаль; прочувствуй землю под ногами, напои ее слезами, слепи из нее горшок, вылепи себя. И это не получается? Возможно, тебе придется впасть в депрессию – горькое и эффективное лекарство, которое выгонит из тебя все горшки, которые ты не соглашалась лепить. Вот они перед тобой сверкают на солнце. И что ты теперь будешь с ними делать?

Проклятие

Уже первая фраза повествования предупреждает нас и наших героев: малышка Талия в опасности – в смертельной опасности! Во всех версиях сказок, обратимой смерти красавицы, кем бы она ни была, всегда предшествует предсказание, предвидение, обещание или проклятие. В знакомых нам вариантах, авторами которых являются Шарль Перро и братья Гримм, бедная принцесса становится жертвой проклятья из-за «ошибки» ее родителей (внутренних, как мы помним), хотя в действительности речь идет о гибрисе – понятии, взятом из греческой трагедии, за которым обязательно следует неминуемое возмездие.

У Спящей красавицы гибрис проявляется во внутреннем родительском желании управлять ее душой, а точнее, душевными качествами, ведь на балу в честь новорожденной должны определить ее характер, одарить ее теми или иными качествами. Давайте сделаем ее совершенной, решают родители.

Вот и родители Психеи хотят видеть свою дочь совершенной; хотят так сильно, что в конце концов действительно видят в ней верх совершенства.

Но снежный ком совершенства толкают не только внутренние родители: и детская составляющая – развившаяся в соответствии с ожиданиями «настоящих» родителей – тоже старается изо всех сил внести свою лепту. Тема реальных родителей поднималась в этой книге уже не раз, и все-таки, на мой взгляд, граница между настоящими и внутренними родителями остается очень тонкой и хрупкой.

Мне абсолютно ясно, что наши «настоящие» родители – те, что вытирали нам нос и за руку вели нас в садик, – влияют на наших «внутренних» родителей, но каждый раз я поражаюсь тому, как перемены, происходящие в моих внутренних родителях, отражаются и в этих, остающихся снаружи.