Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила - [39]

Кажется, целая вечность прошла с того самого беззаботного утра, когда эта юная душа отправилась в путь, чтобы вылечить бабушку, и вот, наконец, невзирая на трудности, наперекор депрессии, а возможно, и благодаря ей, необходимое лекарство доставлено, курс обучения завершен. Глубокое женское начало вновь обретает силу, и, как в цепной реакции, это незамедлительно влияет на дочь и на внучку. Новое восприятие и самовосприятие, которые возникают после разрушения, а затем восстановления первичного женского начала, приводят к проявлению внутренних оберегающих родителей: недостаточно хорошая мать, пославшая Красную Шапочку в путь-дорогу без необходимой подготовки и экипировки, рождается заново вместе с дочерью – она становится матерью, к советам и предостережениям которой стоит прислушаться, потому что она знает, зачем и почему она это говорит; и отец, который до сих пор отсутствовал, появляется из глубин депрессии в самый решающий момент в лице охотника и ухитряется войти в список родителей, особо отличившихся в роли защитников. Прощание с депрессией – целебной, но опасной – происходит постепенно: от убийства волка и отказа взять его шкуру до последнего этапа, когда еда придает силы и возвращает способность радоваться. И этот, последний шаг, к сожалению, – самый тяжелый.

Эпилог

В полной и мало знакомой современному читателю версии сказки приключения бабушки и Красной Шапочки продолжаются и после их освобождения. На этот раз Красная Шапочка теперь уже вместе с бабушкой противостоит еще одному волку: Красная Шапочка опять встречает его в лесу. Волк пытается заманить ее в чащу, но Красную Шапочку настораживают его злые глаза. Она спешит рассказать о своей встрече бабушке. Добравшись до домика, волк повторяет свой излюбленный трюк: «Бабушка, это я, Красная Шапочка…», но в домике – тишина.

Бабушка и внучка внутри, и волку до них не добраться – ворота и двери на запоре: бабушка не подведет, потому что она уже не больна; Красная Шапочка не подведет, потому что ее инстинкт самосохранения больше не находится в подавленном состоянии. Они обе стоят на посту, молча, не тратя время и силы на разговоры.

Тогда обошел серый, крадучись, вокруг дома несколько раз, прыгнул потом на крышу и стал дожидаться, пока Красная Шапочка станет вечером возвращаться домой: он хотел пробраться за ней следом и съесть ее в темноте. Но бабушка догадалась, что задумал волк. А стояло у них перед домом большое каменное корыто; вот бабушка и говорит внучке: – Красная Шапочка, возьми ведро – я вчера варила в нем колбасу – и вылей воду в корыто.

Красная Шапочка стала носить воду, пока большое-пребольшое корыто наполнилось все доверху. И почуял волк запах колбасы, повел носом, глянул вниз и, наконец, так вытянул шею, что не мог удержаться и покатился с крыши и свалился вниз, да прямо в большое корыто, в нем и утонул.

Эта добавка кажется, на первый взгляд, пресловутым лишним хвостом на теле добротно сложенной истории, у которой есть начало, середина и конец; но мы, чья жизнь протекает не в сказке, знаем, что в действительности так не бывает и что теоретические выкладки и практические выводы, которые вечером выглядели правильными, нарядными и гладко причесанными, утром воспринимаются совершенно иначе: с помятыми от подушки щеками и растрепанными волосами. Красная Шапочка, нырнувшая в глубины депрессии, выносила в себе новую жизненную силу, исцелила бабушку, закалила свою внутреннюю мать и теперь, казалось бы, находится в эпилоге; но на самом деле она проживает свою жизнь, и в этой жизни – особенно, если иногда необходимо пройти через лес, – неизбежны встречи с волками. Красная Шапочка находится сейчас в том состоянии, когда любой сероголовый, встреченный в чаще леса, – кровожадный хищник, свирепо разевающий свою зубастую пасть навстречу очередной жертве; любая тень на крыше – притаившийся злоумышленник, ждущий удобного момента для внезапного нападения; в состоянии, когда любое переживание, тревога или напряжение угрожают перейти в беспощадную депрессию. Бруно Беттельгейм говорит о Красной Шапочке и ей подобных: «Те, кто родился дважды. Те, кто не только преодолел глубочайший кризис, но и полностью осознал сам факт его существования». Так и я, в то время как какая-то моя часть погребена под каменной пирамидой, которую я сложила внутри себя в память о моей депрессии, а другая родилась заново из чрева моей депрессии, могу засвидетельствовать, что долгое время – очень долгое время – меня преследовал страх, что депрессия может вернуться; и этот страх действовал с такой же подавляющей и разрушающей силой, как и сама депрессия.

«Ужас, ужас всепоглощающий и уничтожающий… Я – в ужасе. Перед чем? Главным образом, перед жизнью без жизни», – так пишет Сильвия Плат в своем дневнике через много лет после перенесенной ею глубокой суицидной депрессии. «Тревожное состояние – это страх перед страхом», – говорила мне моя наставница-шаманка, и я вспомнила один рассказ, который прочла много лет назад. Герой этого рассказа – сбежавший из тюрьмы гангстер, – захватив заложника, оказывается в шумном и людном торговом центре. Арестант, отсидевший несколько лет в одиночной камере, пугается оживленной толпы, и сочувствующий ему заложник (стокгольмский синдром) пытается его подбодрить. «Не бойся!» – истерично повторяет он. И слышит в ответ: «Зря ты так волнуешься! Ну, так я буду бояться!». Итак: можно бояться, страх – чувство естественное и необходимое; нельзя бояться страха! Те, кто это понимает, боятся намного меньше.