Сказки Леты, сборник рассказов - [26]

Как взорвать мою стену, подумал невнятно. Вместо фрески обломки, на одном — рыжие косы и гроздь винограда.

И поднял руки, готовясь обнять. Внутри, где уже все исколото пружиной, занималась нежная песня прощания с Лелькой, так сладко знать, что это было — только он и она. Было. Она и теперь будет рядом, он ведь не скажет ничего, но все станет по-другому.

Надо только решиться, вот, сейчас кивнуть самому себе, согласен и принимаю.

В темной комнате, блеснув, зазвенела подвеска и звякнула об пол граненая бусина, разлетевшись на части. Лелька вскочила с пола, где сидела, подбородком на низкий столик и смотрела в лаптопе снимки, скосив глаза к носу. Вцепилась взглядом в темные осколки на полу. Нащупала выключатель и щелкнула. Подвеска покачивалась перед неподвижной шторой, и на кончике блестящей стальной пружины вертелся обломок граненой капли.

Она постояла, глядя то на подвеску, то на часы. И увидела стрелки. Губы задрожали, стрелки плыли перед глазами, но упрямо возвращались на место, показывая — ночь, не позвонил, ночь. Утра не будет.

Подошла к полке, потянула тонкую упрямую пружину другой подвески. Нашарила пакетик с гранеными бусинами — синими, бронзовыми, гранатовыми. Подвеска выворачивалась, колола пальцы острым кончиком, сверкали нанизанные на нее маленькие бусины.

— Я, конечно, глупая дура, — сказала себе и выбрала продолговатую, как тяжелая капля, хрусталину кобальтового цвета. Надела на конец подвески.

— Но пусть так, я ведь больше ничего не могу сейчас.

Добавила темно-янтарную, с гранями-зеркальцами. Повертела и нацепила на самый кончик зеленую, как виноградный листок. Загнула проволоку плоскогубцами, что лежали тут же на полке.

Встала на табурет и повесила ажурную пружину, унизанную прозрачными каплями, на место той, что приняла на себя удар. Слезла с табурета, посмотрела на искры, бегущие по белому потолку и улыбнулась. Расстелила постель, почистила зубы в маленькой ванной и расчесала рыжие волосы, заплела их в две косы. Легла, положив руки поверх одеяла, как в детском саду заставляли когда-то.

— Спокойной ночи, Макс, я тебя люблю.

Настольную лампу гасить не стала и, уплывая в сон, сквозь ресницы видела, как покачиваются на потолке маленькие мягкие огни.

Серое море без света стало черным, как нефть. По жирному полотну его побежали, извиваясь, дорожки редких фонарей. И лицо Софьи потемнело так, что одни лишь волосы были еле видны.

Макс откачнулся, держа ее плечи. Темное лицо, обрамленное белым, напомнило ему картонные силуэты пляжных фотографов, куда становилась — любая, втискивая себя в безупречный выверенный силуэт.

— На самом деле, Соня, Аква Тофана — венецианский яд, которым Теофания ди Адамо, женщина изрядно в летах, судя по портрету, грузная и злая бабища, травила тех, кто ей неугоден. Да и просто продавала смерть, всем подряд. А слова, что вам так понравились, сказала моя жена, о таком же закате.

Он опустил руки и отошел на шаг.

— Спокойной ночи, спасибо за разговор.

— Звонить не будете?

Голос ее стал деловит и колюч.

— Расстроится ведь ваша бесценная. Подозревать начнет. С вашей-то славой, Максик…

— Мы разберемся сами, Соня.

КОМНАТА МИЛИЦЫ

О смирении

Милицу ее новая квартира вполне устраивала. Конечно, метро с двумя пересадками и по вечерам надо смотреть не на светлые сумерки, что могут длиться почти до утра, а почаще на часы, чтоб не оставаться ночевать у приятельниц. Но, во-первых, за полгода учебы Милица так и не припасла себе мест для вечерних развлечений, а, во-вторых, у нее не было подруг, у которых хотелось бы остаться.

Конечно, никто из девочек не отказал бы, но общежитие, встать утром с пересохшим ртом и заспанными глазами, и знать, что кто-то рассматривал тебя раньше…

У Милицы были два тайных недостатка во внешности. И множество явных. С явными, так-то, некрасивый прикус, поры на висках, скучный разрез глаз и широкие крестьянские колени, Милица смирилась, поняв лет в пятнадцать, что это все — она сама, как бы не хотелось, хлопнув дверью, выйти в свет людских взглядов капризной походкой Анджелины Джоли и поплыть, улыбаясь равнодушно, рассекая красотой волны мужского внимания. Но она Милица Латовски, среднего роста, со средней фигурой, с не самыми густыми каштановыми волосами, с плечами, чуть вздернутыми, будто все время собирается ими пожать. И потому — или умереть, исчезнуть, или примириться с тем, что не Анджи.

Примирилась. Но тайные недостатки берегла от чужого взгляда. Левая грудь Милицы была больше правой, заметно больше. Много часов перед зеркалом, сесть то так, то эдак, но как ни сядь — видно. Ночные слезы и злость, — никогда-никогда не пройтись по комнате перед будущим Ним голой, чтоб следил глазами.

Тайком от матери Милица несколько раз откладывала карманные деньги на пластическую операцию, да-да, когда-нибудь, когда она станет самостоятельной, и ее не будут пугать зеленые халаты медсестер и их безликие теплые улыбки, похожие на застывшее в формочках желе, она изменит себя — для Него. Пока же деньги из тайного кошелечка внезапно тратились на сумочку и удивительной красоты колготки.

Чтоб заглушить раскаяние Милица перестала смотреть в зеркало в ванной и сшила себе просторные рубашки, хипповые и независимые.