Сказки Леты, сборник рассказов - [19]

— Тада-дада-дада, та. Да-да-да-да-а. Та-дадада, та-дадада…

Отыгрывала «К Элизе» и мы шли к сарайчику. Там, под навесом, на отдельном маленьком столе было наше, девочковое. И взрослые никогда не трогали коробочек с бусинами, жестяных банок с фантиками, затрепанных тетрадей с карандашами, перетянутыми резинкой, и кукольной мебели.

Так что я не поверила однокласснице про «выгнали» и про то, что дядя Миша — виноват.

МИДИИ ПО-КЕРЧЕНСКИ

Алевтина приехала с таким фарфоровым лицом, что я, разговаривая, все присматривалась, удивляясь. На светлой коже раньше полыхал румянец во все щеки, из-за которого тринадцатилетняя Алька меня изрядно насмешила когда-то.

— Я знаю, — похоронным голосом сказала она, покачивая раздутым ранцем с обрезанными лямками (на спине мы их не носили, не дети, а модные в те времена дипломаты появились у нас только в классе девятом), — я знаю… У меня диабет!

— Алька, какой диабет, ты что?

— Видишь, — ткнула себя длинным пальцем в щеку, заставив нежную розу заполыхать, — а? Я вчера прочитала, бывает «диабетический румянец».

— Да ну тебя, — успокоилась я, что Алька не умрет, оставив меня без подруги.

И вот мы снова в насмерть знакомой кухне блочной пятиэтажки, из окна которой виден автовокзал с древним курганом в центре. И я вспоминаю, как пятнадцатилетняя Алька, спохватываясь, бежала из кухни, суя ноги в босоножки-стукалки, хлопала дверью, крича из коридора:

— Сиди, я щас, за хлебом!

Я сидела за кухонным столом, смотрела в окно, как она, резко отмахивая одной рукой, а другой по-дамски прижимая к боку старую кошелку, проходит далеко внизу. И вечный керченский ветер путает каштановые волосы.

Сейчас она блондинка и волосы по цвету ничем не отличаются от лица. Только карие глаза светят неспокойным блеском, да горят накусанные губы. В этом она не изменилась, хотя слишком лихорадочен блеск и слишком часто прикусывает она нижнюю губу.

— Ну, расскажи, как ты там, на северах?

— Андрюшик, — зовет она вместо ответа и, вытерев нос трехлетнему белобрысенькому мальчику, подталкивает снова в комнату.

— Иди, поиграй, мама разговаривает.

Теперь она смотрит в окно, так же, как когда-то смотрела вниз я, наваливаясь боком на край пластикового стола. Понукаемая молчанием, неохотно говорит:

— Ну как, как. Нормально. Сашка директор дома быта сейчас. Фотографом он там еще.

— Ого! А чего не приехал с вами?

— Работы много.

Она замолкает. Слышно, как оскальзываются по жести балконного навеса голуби. Будто те же самые, что и десять лет назад. И вдруг поднимает голову. У нее такой взгляд, будто там, в Омске или Томске, я все путала, куда же увез ее огромный медлительный Сашка, с ней что-то очень сильно не так.

— Лёк, а катер на косу ходит?

— Да, лето же. Ходит.

— Слушай! А давай завтра, вместе, туда! Покупаемся?

Говорит это, как хватается за веревку или спасательный круг. И глаз не отводит, поправляя пальцами с алым маникюром белую прядь на фарфоровой щеке. Я смотрю вглубь коридора, там ее сын методично возит игрушечный трактор, туда-сюда. Наверное, в папу. Точно — в папу.

— А малые?

— Берем их!

— Аль, не знаю… Мой-то, ему пять уже, и загореть успел. А вы белые, как смерть.

— Не хочу я его с матерью оставлять. На полдня, ну, Лёка, давай!

Она сидит напротив, моя сердечная подружка, с которой влюблялись в одних и тех же мальчиков на дискотеке, пили сухое вино из бутылки, запрятанной в подвале в трубу, и одалживали друг другу платья и кофточки — поносить. Смотрит, будто я должна ее спасти.

За окном пятого этажа ярится ветер, такой же белый, как новые алькины волосы, только весь состоящий из летней радости.

— Поехали, — говорю.

И на следующий день мы с мальчиками и сумками, из которых торчат горлышки бутылок с холодным компотом, сидим на корме старого катера, на жесткой скамье из деревянных планок. Алька держит в кулаке натянутый подол андрюшкиной футболки и вертит головой, поедая глазами все вокруг.

— А помнишь, мы босиком бежали, опаздывали, а причал железный, горячий, как сковородка?

— Бежим, орем, береговые смеются. Пальцами показывают.

Алька хохочет и отпускает футболку, прикладывая пальцы к нижним векам, по привычке. Она всегда смеялась до слез, и боялась — тушь потечет. Туши сейчас нет, но глаза мокрые.

— На катере нас Витька ждал, да? Махал рукой, то нам, то в рубку, рулевому, чтоб подо-жда-ал дур!

— Не Витька, Санька!

— Длинный такой, да? Ходил все время в вельветовых штанах, драных, и рубашке с розами.

— Ага. Он. Еще нам дал порулить, помнишь?

— Это, когда я крутила, а ты кричала, что след виляет? За нами который: «пена-пена неправильная!»

— Ты та-акой капитан прям была. Отдавать штурвал не хотела. Кричала «моё колесо!»

— Угу, а Санька за голову схватился и тоже кричал, что его с работы, из-за нас.

— А сам виноват, чего разрешил-то.

— Ну, он же не знал, с кем связался.

Она вскакивает и, лавируя среди пассажиров, сидящих яркими кучами одежд и сумок, успевает зацепить сына за подол у ступеней трапа, ведущего в салон. Снизу показывается голова Тимки, он находит меня глазами и, успокоенный, скрывается в люке. Пока он там, в салоне, я тоже спокойна. Алька возвращается, таща сына за вытянутый край футболки. Андрюшка упирается, методично цепляясь за чужие баулы, и заунывно воет себе под нос.