Сказки Леты, сборник рассказов - [11]

Затягивалась, горяча губы, выдыхала горький дым, а мир медленно и торжественно вращался, показывая прямые бока. Поворот и она идет по гулкому коридору, смотрит издалека на Лету, чьи каблучки дробно считают мраморные ступени, а коленки натягивают при каждом шаге узкую юбку. Поворот и она лежит на горячей летней простыне, открывает глаза и, не понимая, где и что, встает, чтоб позвать брата. Еще поворот, и Лета снова Лета, а может быть она — темная ночная вода, или полоска огней, что делит черное пространство для глаз молодой женщины, сидящей на песке. А может она — мир. Огромный.

— Ты что?

— Я? — она не знала что ответить, чтоб не выглядеть полной дурой, потому пожала плечами и, затушив окурок в жестяной крышке, легла у ног сидящего мужчины, просовывая руку под его колено, прижалась, дыша. Было утро, и пора уходить, чтоб успеть поставить на место стекло.

ТАНЬКИН СЫН

Танька работала младшим научным. Чудовище, а не Танька. Горластая, как базарная торговка, руки вечно указующе вытянуты — то правая на пробегающего мимо курящих дам Антона Вадимыча в белоснежных брюках:

— Та то было как раз када я от Антошки аборт делала!!!

Антон Вадимыч пригибался и проскакивал белой мышью, краснея над воротничком парадной рубашки;

то левая — в сторону маленького извилистого Афанасия Петровича, у которого вся голова состояла из лысины и тоже извилистой улыбки:

— Та отэтот геморройный Фонька! — в сердцах орала Танька, и переключалась на другой предмет, резко прикладывая к алому рту сигарету, будто собралась ее проглотить.

Афанасий Петрович, извиваясь улыбкой и тщедушным телом, кивал и с достоинством удалялся по коридору, а дамы тихо давились дымом, с упреком глядя вслед его маленькой заднице.

Так вот, Танькин сын был толстячком десяти лет, очень деловитым, посапывающим — быстро уставал, поднимаясь ко мне на третий этаж. Читал все. Книг набирал, сколько влезало в разболтанный портфель и в короткие ручки. Забывал уходить, присаживаясь на нижнюю ступеньку старой деревянной стремянки, клонил соломенную, чуть потную голову, совсем еще детскую, и, посапывая, утыкался в верхнюю, в стопке лежащих на коленях, книжку. Иногда поднимал ко мне круглое лицо, похожее на белый подсолнух и, в упор глядя таким же круглыми, очень темными глазами — мамиными, — что-нибудь спрашивал.

Я отвечала.

Было нам с ним мирно и покойно. Иногда он досиживал до конца рабочего дня, и мама Танька приходила за сыном.

Просовывала в фанерную белую дверь голову, падали черные на фоне белого богатейшие кудри, сверкали круглые глаза, открывался красный рот.

— Толя!!! Ты тут Елени Александровни все мозги уже проел! Лена, проел? Ведь проел же!!!

— Нет, нормально, видишь, читает сидит.

— Пойдем уже!!! — Танька с любовью смотрела на белявенького сына, подхватывала падающие из его рук книжки, вытирала платком нос, и он стоял смирно, не вырывался, думая о своем. Иногда, дергая головой, выныривал из-за платка, чтоб еще спросить.

— А крокодилы у вас есть? Мне много надо! Чтоб все.

— Есть «Крокодилы». Завтра придешь, достанешь. Лет за семь скопились.

Назавтра я показала Толе на верхнюю полку, где плотно лежали стопки пожелтевших журналов.

— Лезь. Там они.

Толя смерил глазами семь широких ступенек. И вдруг предложил:

— Та вы сами слазийте.

— Еще чего, — возмутилась я, отрываясь от стопки карточек. Натянула на бедро край мини-юбки.

— Ты мальчик, ты и лезь.

Толя вздохнул. Посопел. Оглядел круглыми глазами полки, с которых на него сурово смотрели корешки перечитанных книг. И снова вздохнул.

Я ничего не понимала. Посмотрела на часы и поторопила мальчика:

— Толичка, у меня обед через полчаса.

— Лучше б вы… сами бы… — в голосе его прозвучала тоскливая и безнадежная укоризна.

Встал и поднялся на вторую ступеньку. Вцепился руками в третью и, закрыв глаза, вспотел, так что по лбу побежали крупные капли. Ноги затряслись на широкой деревянной поверхности.

— Ты что? Ты высоты, что ли, боишься? — ахнула я.

Толя с закрытыми глазами совершил восхождение еще на одну ступень. Осталось четыре…

Я тихо подошла, чтоб не свалился от моих резких движений, хотя, ну куда падать, топчется в полуметре от пола. Взялась одной рукой за край стремянки, другой придержала его щиколотку в цветном носке под задравшейся штаниной.

— Я тебя держу, — предупредила и встала на нижнюю ступень, — ты поднимайся, а я тебя буду держать.

Толя гулко вздохнул. Под самым потолком маячили стопочки старых журналов. Всего три ступени. Две…

Я лезла за ним, пальцами касаясь прохладной кожи между носком и штаниной. Дождалась, когда глотнув, он вцепился руками в полку, и обмяк, упираясь животом в верхнюю площадочку лестницы. Отдохнул и, бережно сняв с полки аккуратную стопку, положил перед собой.

Потом мы спускались…

Потом Толя сидел на своем месте, на нижней ступеньке, листал широкие страницы, фыркал, иногда хмурил светлые бровки и спрашивал требовательно:

— А космополит это что? А летка-енка?

И еще дважды сам совершал восхождение, таща пролистанные журналы и меняя их на другие. Я наклоняла голову над формулярами, делая вид, что не замечаю, как лезет, сопя и вздыхая.

Потом в коридоре заорала мама Танька. Шла забирать своего героя.