Сказки и мифы народов Филиппин - [6]
Нетрудно убедиться, что почти по всем признакам эти сказки представляют собой завершающий этап движения от мифа к сказке, охарактеризованный Е. М. Мелетинским и его соавторами [7, 99 — 100]: основная коллизия в них демифологизирована, семейное начало выступает на первый план, в фокусе сказки оказывается личная судьба ее героев, а в двух из них итогом является компенсация социально обездоленных героев — дурачка "Кочинанго" и безжалостно изгнанного своими родителями Каранкала. Тот факт, что Каранкал побеждает своего антагониста приемом трикстера, позволяет говорить о том, что в соответствующем тексте проглядывают черты сатирической сказки. С еще большим правом это можно сказать о таких сказках, как бикольская "Хуан и бурин-кантада" или висайские сказки "Хуан Пусонг и Макаандог" и "Хуан Пусонг Полосатый и обезьяна", в которых выступают популярные герои сатирических сказок, побеждающие своих антагонистов с помощью волшебных помощников или путем обмана — явление хорошо известное, например, по восточнославянским сказкам [см. 6, 226].
Обращает на себя внимание то, что некоторые из сказок равнинных народов (в особенности волшебные) говорят о взаимодействии филиппинского фольклора с устным народным творчеством, а отчасти и литературой индийцев, европейцев и мал визированного населения близлежащего Малайского архипелага, однако в лучших своих образцах сказки равнинных народов говорят только о плодотворности подобных контактов.
Прямое или косвенное влияние европейской литературы, вероятно, сказывается в какой-то мере и в тех филиппинских легендах, где мы наталкиваемся на несчастных влюбленных, которые заслуживают к о м-пенсации (семейного счастья) не менее, чем герои волшебных сказок, но соединяются друг с другом в лучшем случае после смерти, превратившись, например, в некую гору (пампангаyская легенда "Кандабский холм", бикольская "Вулкан Майон", висайская "Гора Канлаон"), в сливающиеся реки (тагальская легенда "Две реки у Масили"), растения (висайская легенда "Мальбароса") и т. д. Этот жанр характерен для позднего фольклора равнинных народов и резко отличается от сказки своим объяснительным характером и дидактизмом [см. 3, 5; 9, 12 — 13][17]. Фэнслер насчитывал в своей "большой коллекции" 320 "светских" (орогонических и прочих) легенд и 308 рассматривавшихся им отдельно этиологических сказок и мифов. Думается, однако, что для выяснения того, с мифом или с легендой мы имеем дело, безразлично, во что превращается его герой — в гору, ящерицу или бабочку. Отличием здесь может послужить, скорее, то, что легенда — это рассказ не о фантастическом, как в сказке, и не о естественном, находящемся в порядке вещей, как в мифе или в быличке, а о чудесном, то есть достоверном, но исключительном и (внешне) бесповоротном событии, причем немаловажным обстоятельством здесь кажется то, что коль скоро в легенде речь идет о превращении, то это, как правило, однонаправленное превращение человека, воплощение его в некий элемент ландшафта, окружающей природной среды, будь то река, растение или животное. Сказанное никоим образом не исключает того, что в роли легенды может выступать частично десакрализованный миф, переосмысленный и нередко взявший на себя дидактическую нагрузку, вроде самбальской легенды "Как появилась саранча" или тагальского предания "Почему обезьяны умные" с его многочисленными вариантами, широко распространенными у разных народов Филиппин[18]. Нередко дидактизм филиппинских легенд приобретает христианскую окраску, а сотворение чуда в них приписывается божественному промыслу, вмешательству девы Марии и т. д. (в большой коллекции Фэнслера подобных легенд насчитывалось 90). Этого рода легенды, среди которых можно встретить на редкость поэтичные [см., например, 63, №№ 16 — 26; 33, 165 — 169], представлены в данном сборнике илоканским текстом "Шляпное дерево" и тагальским текстом "Остров Миндоро", где праведные герои явно принимают под своей крышей двух ангелов, явившихся к ним в рубище нищих. С другой стороны, плодом чистого умозрения представляются основанные на "народной этимологии" тагальские топонимические легенды "Река Пасиг" или "Провинция Батангас", выдающие укоренившееся в сознании филиппинцев уважение к испанскому языку и присущую многим носителям аустронезийских наречий любовь к игре словами — игре словами, едва ли не рожденной на кончике пера, едва ли не находящейся на грани между фольклором и досугом городского или сельского грамотея.
Призывами о помощи кончается этимологическая легенда "Река Пасиг", Призывами собрать пока не поздно то, что еще уцелело, горькой констатацией угасания и художественного распада повествовательного фольклора завершаются в наше время по большей части работы фольклористов, не боящихся смотреть правде в глаза. Реки устного народного творчества иссякают и на Филиппинах. Еще в 30-х годах Эгган, приехавший к тингианам через четверть века после Коула, писал, что "предания об изначальных временах" и исполнявшие их сказители по большей части исчезли [35, 331]. В 1966 г. работавшие в висайской провинции супруги Харт писали об отсутствии профессиональных сказочников среди висайя, о почти полной потере интереса к сказкам, о том, что подавляющее большинство их информантов рассказывали сказки, слышанные в детстве и никогда ими с тех пор не пересказывавшиеся [43, 317 — 319]. Скудеет на Филиппинах могучая ассимилирующая сила народного гения, о которой писали А. А. Потебня и А. Н. Веселовский, гения, выходящего навстречу новым материалам, жадно захватывающего и творчески перерабатывающего приобретенные ценности, — за тагальские сказки идут уже "Питонг" и "Почему у медузы нет костей" — с немногочисленными отступлениями пересказанный по-тагальски "Мальчик с пальчик" [см. 38, 299] и классическая японская версия всемирно известного сюжета, попавшая на Филиппины, возможно, в короткий период японской оккупации. "Общественный быт тагалов, равно как и других равнинных народов Республики Филиппин, характеризуется господством капиталистических отношений", — отмечает солидный академический справочник [8, 655]. Какие уж тут сказки! И все-таки... может быть, нет еще оснований терять надежды.
