Сказки доктора Левита: Беспокойные герои (Иосиф Трумпельдор и Чарльз Орд Вингейт) - [32]

Глава тридцать вторая Социалистический сионизм

Вернемся к нашим еврейским делам. Теперь время поговорить о сионистах-социалистах. Смерть Герцля в 1904 году означала для них падение всяческих преград. Тогдашние социалисты мечтали перестроить мир и тишину презирали. «Так молния, словно пылающий меч, проходит тропою грома!» Тогдашних левых мещанин, мирный обыватель, пугался. Тут любопытно вот что: в начале, когда социалистический сионизм только появился, Вейцман считал его «чумой». И это несмотря на то, что социалисты разделяли его антирелигиозные взгляды. Но с годами, после смерти Герцля, Вейцман сбавил тон. Потихоньку-помаленьку, несмотря на все яростные столкновения, он начал сближаться с социалистами-сионистами. К 30-м годам он, тогда очень видная фигура, уже разделял многие их воззрения, хотя настоящим социалистом все-таки не стал.

Эволюция Жаботинского была прямо противоположной. В начале XX века он защищал «Поалей-Цион» от «мещанских элементов в сионистском движении» — выражение Жаботинского. Указывал, что это большой успех, что еврейский пролетариат, который был раньше против еврейского государства, теперь становится частью сионистского движения, что пролетариат нужно всячески поддерживать. А в 20-е годы его назовут «врагом рабочих», ибо он будет против диктатуры пролетариата в Земле Израильской. Но все это далеко впереди, за хронологическими рамками биографии Трумпельдора. Трумпельдор погиб в 1920 году.

Я не случайно рассказал о Пилсудском. И не случайно сходство отдельных фактов в биографиях его и Рутенберга — оно прослеживается и дальше. Ибо, конечно, угнетенные нации давали относительно больше людей в революционные партии. Революционеры хотели перевернуть мир. «Кто был ничем, тот станет всем». Для угнетенных наций, которые были «ничем», это безоговорочно подходило. Где у этих людей кончались благородные интернациональные мечты и начинался циничный националистический расчет (который и привел их к успеху)? Я думаю, люди типа Пилсудского и Рутенберга сами не всегда это понимали. Одно в другое могло переходить плавно, могло и скачком (как у Бернарда Лазара — см. гл. 10). Для меня сейчас важно, что в социалисты тогда шли люди незаурядные, с горячим сердцем. Такова была «маска времени». Потому из них и состоял какое-то время авангард сионизма. В. И. Ленин в те годы жаловался, что марксизм стал столь модным, что проникает и в движения, по сути своей антимарксистские. В сионизм марксизм действительно проник. Что ж, евреи болеют всеми человеческими болезнями. Но тут надо сказать, касаемо нашего сходства с другими, еще вот что. Всякое глобальное движение, распространяясь, теряет свой единый характер (христианство, марксизм). Его формально воспринимают очень многие, но начинают переделывать на свой лад, приспосабливая к условиям и потребностям своей группы или нации. Явление это до Первой мировой войны получило название «австромарксизм», ибо широко проявилось в многонациональной Австро-Венгрии. (В 1899 году австро-венгерская социал-демократическая партия распалась на шесть независимых национальных социал-демократических партий. С тех пор слово «австромарксизм» стало нарицательным для обозначения «немонолитных» общественных движений.) Люди далеко не всегда понимают только что изложенную истину. Им очень часто кажется, что только их направление в марксизме (или христианстве) истинно, остальное — искажение. Когда ленинский вариант марксизма, «большевизм», или «коммунизм», победил на время и широко распространился, с ним случилось то же самое — распад на течения. Коммунизм советский, китайский, югославский, еврокоммунизм. Но мы говорим сейчас о сионизме, где, по мере роста «вширь», стали возникать фракции. Это было неизбежно. Социалисты-сионисты считали свое направление единственно верным. И не только они.

Глава тридцать третья Атаки со всех сторон

После поражения революции 1905 года мрачно стало в России, но относительно спокойно. Затихли оба вопля: «Бей жидов — спасай Россию» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Царизм устоял. Евреи ничего не получили. Если на крупных предприятиях в больших городах рабочим и стало получше — теперь их побаивались, то ведь евреи там почти не работали. А «черта оседлости», процентная норма — все это осталось без изменений. Мрачно, впрочем, было не только на еврейской улице. Во всей империи, несмотря на появившиеся зачатки парламентаризма — Думу, было мрачно, — казалось, монархия незыблема, простоит еще века (как простояла уже 300 лет). Даже мода на самоубийства пошла у молодежи (такое случается не так уж редко).

Евреи уезжали. Новый рост эмиграции за океан начался еще после Кишиневского погрома. Теперь, после поражения революции 1905 года, впервые начали уезжать и бундовцы. До этого они в основном воздерживались от эмиграции — надеялись на революцию. Теперь казалось, что все потеряно. И «могучий дуб Бунд» — выражение Жаботинского — стал слабеть. По большому счету его роль была сыграна. (По крайней мере, в России.)

А вот на нашей сионистской улице не унывали. Хотя отношение властей к сионистам вновь ухудшилось — для властей ведь не составляло тайны, кто организовывал еврейскую самооборону, но не только в ней было дело. В конце 1906 года в столице автономной Финляндии — там дышалось посвободнее — русские сионисты собрали свой съезд. К тому времени стало уже ясно, что борьба за еврейское государство — дело долгое. И что, помимо политической борьбы за международно-правовые гарантии, нужно и все другое делать. И поселения строить, и культуру еврейскую воссоздавать (в первую очередь возрождать иврит), и за равноправие евреев, где его нет, тоже нужно бороться. (А не было его в России и в Румынии.) Словом, необходима демократизация государственного строя, широкая национально-культурная автономия (для всех вообще и для евреев в частности). То есть была у нас своя «программа-минимум», и правительству она понравиться не могла. Но сионисты тоже не могли не откликаться на нужды и надежды всей еврейской массы. Разумеется, нас преследовали. Не так сильно, как, скажем, эсеров или большевиков, — против эмиграции евреев правительство не возражало. Но бывали и аресты, и конфискации литературы, и запреты собраний. Порой круче, порой легче. В этих условиях синагога становилась самым удобным местом для собраний. Но и тут были большие трудности. Именно в это время еврейское духовенство начинает энергично действовать против нас. (Исключение составляет маленькая группа литовских раввинов-сионистов. Но они в это время грешили территориализмом, который лишь постепенно выдыхался.) В свое время, до Герцля, к раннему сионизму (палестинофильству) раввины никак не отнеслись — отмахнулись. Дело казалось не заслуживающим того, чтобы с ним бороться. При Герцле они сопротивлялись вяло. Во-первых, «большому еврею», что вхож к королям и министрам, по традиции кое-что прощают. Во-вторых, он демонстративно проявлял уважение к религии. В-третьих, дело еще терпело, можно было выжидать. Но теперь все стало иначе — выяснилось, что, несмотря на все беды, кризисы и похороны, сионизм не умирает. Живуч, как жид. Растет, да еще и левеет — усиление социалистической струи религиозникам понравиться не могло. И они зашевелились. Даже хасиды оставили свои вечные споры с миснагидами («литваками»). Все хасиды тогда были против сионистов, даже хабадники — ныне патриоты. В общем, создали они что-то вроде главного штаба борьбы с сионизмом. «Черная канцелярия» — как сионисты это учреждение называли. Штаб-квартира «Черной канцелярии» находилась в Ковно (Каунасе). Во главе ее встал рабби Липшиц, человек большой энергии и организаторских способностей. Он сумел, кстати, и деньги немалые для своего дела собрать — состоятельные религиозные евреи жертвовали. (А сионистам — шиш!) И организовал травлю сионистов не хуже, чем потом советская власть. Все пускалось в дело. И печатное слово, и средневековые бродячие проповедники, доводившие аудиторию до экстаза, и экономический и моральный бойкот. Физическое насилие формально в его арсенал не входило, но на практике и это случалось. Увы, что было, то было. Из песни слова не выкинешь. В общем, условия для развития сионизма были не тепличные. Но, несмотря ни на что, дело шло.