Сказки дальних странствий - [4]

Я доложился по всей форме, стоя навытяжку, и, пока докладывал, видел, как серые с зелеными искрами узкие глаза Луки Ивановича недоверчиво шарили по моему лицу. От этих глаз разбегались пучками тонкие морщины, и лоб его был густо испещрен морщинами, только обыкновенно у людей они имеют какой-то порядок: или вытянуты вдоль, составляя почти правильные параллельные линии, или пересекаются поперечными; на лбу же Луки Ивановича никакого порядка не было, создавалось впечатление, что кто-то начеркал эти морщины на его темной коже, как чертят анархичные линии в забвении пером по бумаге; нос у него был с горбинкой и покрыт коричневыми расплывчатыми пятнами — возможно, это веснушки детства со временем становятся вот такими; и все же лицо Луки Ивановича было приятным; на нем почти всегда лежала печать откровенной хитрости, но не той, которой отличаются лгуны и деляги, а лукавой хитрости человека мудрого и насмешливого.

Когда я закончил свой доклад, он спросил:

— Хочешь сала? — и ткнул перочинным ножичком в розовые кубики; он сказал это так, словно мы с ним совсем недавно расстались.

Но я был настороже, я знал: он меня не любит, ему есть за что относиться ко мне неприязненно.

— Садись, — указал он на кресло.

Теперь он смотрел на меня прямо, и я видел строгий, жесткий взгляд.

— Зачем тебе это нужно? — спросил он.

И по его едва приметному кивку в сторону нашивок на моих рукавах я понял — речь идет вообще о морском деле. Я промолчал.

— Семейная профессия, — усмехнулся он. — А по мне, если сынок хватается за профессию отца — значит, ленится отыскать свою.

Сейчас я видел, что он просто зол и обозлился внезапно, вот в эту секунду, а какая тому причина, я разгадать не мог… Не знаю, что на меня нашло: то ли захотелось на его злость ответить дерзостью, то ли я очень нервничал — ведь как ни крути, а моя жизнь теперь пойдет под началом этого человека, — я вдруг потянулся к табуретке, схватил несколько розовых кубиков, подкинул их кверху и один за другим поймал ртом.

Лука Иванович посмотрел, как я все это проделал, и неожиданно спросил:

— А еще раз можешь?

— Ага, — кивнул я.

— Покажи…

Я взял с табуретки еще три кубика сала, подбросил их вверх и поймал ртом.

— Понятно, — серьезно кивнул Лука Иванович и распорядился: — Найди старпома, он покажет каюту.

Да я и сам знал, где моя каюта: когда шел от трапа по шлюпочной палубе мимо кают-компании, то увидел по правому борту дверь с надписью «Третий помощник». Вот туда я и направился. Содрал со стены календарь с улыбающейся малайкой на фоне Сингапура — его оставил мой предшественник — и принялся за уборку. Так началась моя жизнь на «Перове», первом моем рабочем, а не учебном судне, жизнь под командованием Луки Ивановича. А спустя полтора года я оказался на «Чайковском», оказался после отпуска, и получилось так, что и на втором моем судно капитаном был тот же Лука Иванович. А вот теперь он уходит с парохода…

Фиолетовые волны пригасали за кормой, образуя гладкую дорожку; в ней отражались бурые облака, а справа и слева от этой дорожки бугрились валы, иногда вспениваясь на вершинах; два странствующих альбатроса, выставив вперед оранжевые клювы, проносились над нами.

— Это хорошо, что шутить не любит, — сказал Юра, трогая двумя растопыренными пальцами очки. — Нам порядок нужен.

— Какой? — спросил я.

— Штурманский, — сказала Нина.

Я удивленно посмотрел на нее: это-то она откуда знает?

— Может, ты сомневаешься, что Лука Иванович моряк? — спросил я.

— Нет, — ответила Нина, — он моряк… Но старой школы.

Не иначе, ее кто-нибудь научил, коль она так уверенно говорит. Но кто же ее может научить? Леша, ее муж, отсюда далеко, да они, между прочим, с Лукой Ивановичем приятели.

— Таких не бывает, — сказал я. — Бывают или моряки, или бездарности. Лука Иванович моряк.

— А порядок нужен, — упрямо повторила Нина.

— Даже там, где он есть, он тоже нужен, — сказал я. — Ему нет предела.

— Доживем до завтра, — примиряюще сказал Юра.

— Постараемся, — сказал я.

…Мы подходили к Сиднею рано утром. Едва вошли в залив Порт-Джэксон, как альбатросы исчезли, видимо посчитав, что там, где нет сильных ветров, им делать нечего… Еще не поднималось солнце и над заливом висел светло-синий с серебром туман, но, по мере того как мы продвигались вперед, он все более светлел и светлел, превращаясь в призрачную кисею, по не плоскую, а имеющую свою глубину.

…Может быть, так он и входил сюда, каторжный корабль, рано утром, в тумане, и тысяча двести человек с тревогой и надеждой вглядывались в зыбкие берега, открытые капитаном Джеймсом Куком. Их было тысяча двести — каторжников вместе с конвоем и военной администрацией, — прибывших по королевской воле на постоянное поселение. Был январь 1778 года, и первое, что потрясло английских переселенцев, когда ступили они на землю, цветы… В Австралии в январе было лето… Они сошли на берег — каторжане и их конвой — и начали борьбу за жизнь, тем самым создавая новую страну… А меж высоких красных эвкалиптов бесшумно двигался юноша, держа копье, и рядом с ним, ступая привычными босыми ногами по колючей траве, шла она. Они шли среди просторного эвкалиптового леса…