Сказки дальних странствий - [2]

Я, конечно, пытался это объяснить на командирском совещании, но разве можно что-нибудь доказать таким несерьезным людям, как моряки! Я все вытерпел: их улыбки, переходящие в сардонический хохот, полную сарказма речь старпома, — все это было пустяком по сравнению с одним-единственным словом Нестерова, брошенным, как бы ненароком, сквозь зубы, сжимавшие мундштук трубки: «Факир». Я сразу оценил, что это значит. А значило это — мне влепили кличку, и теперь от нее ни за какие коврижки не отделаешься, даже если перейдешь на другой пароход; кличка на флоте — страшное дело, потому что каким бы ты ни был моряком, но если тебя зовут не по фамилии или по должности, а по кличке, то ты словно бы человек более низкого сорта, в чем-то пожизненно проштрафившийся. И, поняв все это, я тут же решил: вот чего я Нестерову никогда не прощу.

Да, я не мог терпеть никакого напоминания об истории с удавом, по сегодня для Юры сделал исключение, сегодня я ему все прощал, и он мог дотошно составлять список моих прегрешений, потому что речь сейчас шла не обо мне, а о Луке Ивановиче. Утром в Сиднее капитан уходил с «Чайковского».

Мы шли Тасмановым морем, ветер дул небольшой, балла три, на горизонте собирались бурые, предзакатные облака, а само море было густо-фиолетовое, покрытое нежным перламутровым налетом, и пахло оно здесь талыми снегами, — может быть, этот запах долетал из Южного океана, из зоны айсбергов, а может быть, он мне просто причудился, это бывает: то вдруг почувствуешь хвойный запах лесов в открытом океане, то распаханной пашни или любой иной запах земли, по которой тайно, даже не сознаваясь себе, тоскуешь.

Мы стояли на своем любимом местечке на корме, возле пустого флагштока, тут всегда было свободно, даже в хорошую погоду, и можно было поболтать на досуге. Я смотрел, как проплывали над морем два могучих странствующих альбатроса, они летели за нами уже третьи сутки; правда, вчера утром я решил — это другие птицы, они сменяются, ведь ночью, когда была моя вахта, их не было видно, а я не знал, где они ночуют, но тут убедился — это все те же птицы, я различил на каждой из них маленькие особые приметы: у одного альбатроса на белой груди была желтая подпалинка, а у второго необычно отливал золотистым налетом темно-коричневый верх крыльев. Птицы плавно и торжественно плыли в воздухе за кормой, иногда, вырываясь вперед, долетали до полубака, и было видно, как опускали вниз то левую, то правую растопыренную лапку, чтобы сделать поворот, или сразу выбрасывали обе вниз и, так притормаживая, недвижно застывали над морем, и ни одно перо не вздрагивало на их крыльях.

Я смотрел на этих молчаливых птиц; я никогда еще не слышал, как они кричат. Ребята говорили: это самая терпеливая птица, она не вопит, даже когда ей бывает больно. Я смотрел на полет альбатросов, слушал Юру, а сам все время думал о Луке Ивановиче. Ведь, по сути дела, это мой первый капитан, я начинал с ним на «Перове», а потом в силу обстоятельств оказался, здесь на «пассажире» «Чайковском», и вот сейчас нам предстоит расстаться. Лука Иванович сойдет, а на мостик придет другой, и хорошо это будет для меня или плохо, я не знаю. Честно говоря, я не мог понять: жаль мне, что Лука Иванович уходит, или нет? Во мне давно жило тайное желание перемен, да оно, говорят, у всех почти возникает, кто долго плавает, по вместе с тем перемены и страшили: ведь как ни было сложно с Лукой Ивановичем, но я к нему привык, а вот сработаемся ли мы с новым капитаном — это еще вопрос. И Юру это заботило да и всех в экипаже.

— Что было хорошо с Лукой Ивановичем — он нас не трогал, — сказал Юра. — Он ничего не понимал в пассажирской службе и не трогал.

— Конечно, — согласился я. — В пассажирской он ничего не понимал, поэтому он тебя сделал помощником.

Это был ответный удар, и Юра сразу же оценил его. Дело в том, что Юра только второй год плавает и прибыл к нам не из мореходки, а с дипломом «иняза» — переводчиком, или, точнее, как пишут в судовой роли, администратором, и ходить бы ему в этой должности годков пять, а тут пришел на турбоход «Чайковский» Лука Иванович, узнал перед выходом в море, что отдел кадров не обеспечил нас пассажирским помощником, и сразу же решил: назначить на эту должность Юрия Тредубского — парень молодой, освоит, не на мостике вахту держать. Впрочем, в словах Юры была и своя правда: Лука Иванович плавает тридцать два года, он настоящий сухогрузник и на «пассажира» попал не по своей воле… Новый капитан ждал час в Сиднее, он прилетел туда самолетом.

— Ну да, он сделал меня помощником, — подтвердил Юра, — но ведь никого другого назначить было нельзя. — Он надменно посмотрел на альбатроса.

Птица висела над кормой, и глаза ее были безразличными.

— Привет, мальчики!

— Привет, — сказал я, не оборачиваясь.

— Привет, — сказал Юра. — Давно тебя ждали.

— Я не ждал, — сказал я.

— Конечно, — согласилась Нина. — Ты и так знал, что я приду.

Это было сущей правдой: стоило нам с Юрой в свободную минутку выйти на корму, как и Нина появлялась там; впрочем, на судне привыкли видеть нас троих вместе… Когда шло увольнение на берег, как правило, нас записывали в одну группу, в кино и на собраниях мы садились рядом.