Сказка об убежище - [6]

Взгляд ее был наивен и чист. Она помедлила и добавила:

- Ведь я должна быть юной. Всегда.

- Я сейчас позову слуг, - тихо произнес он. - Буду держать тебя, а они сожгут картину. И ты останешься здесь.

- Я умру вместе с ней, - ответила она безмятежно. - Исчезну. Разве ты не понимаешь?

Он молчал.

- Я же без этого ничто. Без цветущих яблонь, без золотой рамы, в которую ты меня вставил.

- Почему? - хрипло спросил он.

- Потому что... потому, - она улыбнулась вновь и переменила позу, устав по-девчачьи стоять на коленях. Стыдливо поправила тунику. - Ты убежал в этот замок. Отними у тебя этот замок, что от тебя останется? А я убежала еще дальше, в картину. Ты ведь знаешь, ты должен знать - чем дальше убежит человек, тем больше его любят, тем больше ему позволено. Помнишь, я называла тебя смешным, омерзительным и жалким, а ты целовал мне руки и твердил о своей любви... Не будь я картиной, разве ты стерпел бы?

Он сел на постель рядом с нею. Она мечтательно смотрела во мрак. В неподвижных, будто остекленевших глазах ее мерцали звезды далеких свечей.

- Всю жизнь я хотела, чтобы меня любили, - тихо и страстно выговорила она. - Быть картиной - самый легкий способ этого добиться. Любить самой ужасно хлопотно, я пробовала с тобой тогда, и мне не понравилось... Змея не убила меня - спасла. Ты разлюбил бы...

- Нет.

- Может, и нет. А может, и да. Это как атомная война - может, будет, может, нет - а страх всегда. А теперь ты никогда не разлюбишь, и самое главное - без всяких усилий с моей стороны, я даже пальцем о палец не ударю для этого. А потом ты умрешь, меня увидят другие и полюбят тоже, и так будет вечно.

- Ты прекрасна только пока я люблю тебя. Ведь только я помню тебя живой.

- Нет, не обольщайся. Я прекрасна, пока меня любит хоть кто-нибудь, все равно кто. Это будет вечно, Орфи, вечно. А ты... Ты любишь меня, пока хоть кто-нибудь любит тебя. Это дает тебе силы. Поэтому тебя всегда будут любить - ведь ты убежал.

- Но как можно - знать, что тебя любят, и оставаться спокойной, равнодушной! Другие люди...

- Это меня не касается.

- Но меня-то касается! Меня касается все! Я забочусь о...

Она тихонько засмеялась и помотала головой как бы в недоумении.

- Трусишка. Никак не можешь признаться себе, что тебе уже все неинтересно. Тебя касаюсь лишь я. А меня никто не касается, лишь я сама.

- Но это смерть...

- Конечно. Я же умерла, я картина. А ты между мною и всем остальным, еще не здесь, но уже и не там. Как же ты не понимаешь, ты же сам учишь убегать.

- Нет!! - закричал он сразу, точно готов был это услышать. - Нет!! Я учу доброте, спокойствию, лечу...

- Ты учишь моему спокойствию. Как можно быть и спокойным и добрым? Для этого надо стать картиной. Ты еще не понял, как это замечательно иметь возможность в любой момент уйти. Или еще не научился... Вот тебе и приходится убивать. Уйти далеко-далеко, совсем, и вернуться лет через пять или восемь, руководствуясь лишь собственным желанием... и сосчитать, сколько на твоем лице прибавилось морщин, а на кладбище у замка крестов...

Он покачал головой. Она замолчала. Шелестел ветер. Покачивался полог.

- Боже правый... Неужели для тех, кто любит меня, - я такая же трусливая, эгоистичная тварь, как ты - для меня?

Она встала - юная и грациозная, как всегда. Как всегда. Как вечно.

- Я ухожу, - предупредила она. - Ты много себе позволяешь.

Он молчал. Она стала пятиться к картине, с любопытством - на сколько хватит его воли - глядя ему в глаза. Он смотрел то на нее, то на примятое одеяло, где она только что сидела, словно живая, - и лишь в последний миг вскочил с криком:

- Нет!!! Не уходи!!!

Картина сомкнулась. Какой-то миг тело женщины казалось настоящим, и дышало, и длинные волосы колыхались от сквозняка. Потом все неуловимо замерло и разгладилось, став таким же, как сад вокруг.

Жермен с размаху ударился лицом о золотую раму.

Над входом в кафе пылали золотом неоновые яблоки, и надпись "Жоли жардэн" вспыхивала и гасла с немыслимой частотой. Едва войдя, барон понял, что надежды нет. Сабина, в обычном своем свитере и юбке до колен, сидела за их столиком, поставив локти на невидимое пятно - след яда. Не видимое никому, кроме барона. Издалека улыбаясь, барон подошел к ней, чувствуя прилив нежности - как всегда перед прощанием, когда все уже решено, и мираж освобождения маячит впереди, и могильщик уже получил задаток.

Они поцеловались.

- Здравствуйте, - сказал он.

- Добрый вечер, - отозвалась она. - Простите, что не пришла вчера. Ужасно много работы, и бьюсь сейчас за эту пресловутую прибавку... Вы не сердитесь?

- Нет. Разве я имею право на вас сердиться?

- Конечно, - она улыбнулась так нежно, что он похолодел. Еще два часа, уговаривал он себя. Потерпи. Совсем недолго.

- Жермен, - сказала Сабина, серьезно глядя на него. - Я, вероятно, вас огорчу.

- Я слушаю, дорогая, - ответил он рассеянно. Он приготовился не слушать, не обращать внимания на слова, взгляды и просьбы, потому что все это доставляло ему невыносимую, нечеловеческую боль.

Она нервно затянулась. Аккуратно, изящно стряхнула пепел.

- Вы, вероятно, еще не поняли, - отрывисто произнесла она. - Я не люблю вас.