Сказка Гоцци - [17]

У Тараса чего-то там не получалось, и он был уверен, что во всем виновата кровать, вернее, ее расположение. Он кричал о каких-то подземных электромагнитных потоках, которые якобы пересекают кровать и лишают мужчину потенции.

Тарас отчаянно схватил кровать и начал ее переставлять. Шепшеловичу ничего не оставалось, как присосаться к ней ногами и руками на манер обыкновенной пиявки.

— Шлюха! — ругался Тарас. — Какая тяжелая! Сколько в ней, падле, веса!

Тарас швырял кровать с обезумевшим Шепшеловичем из угла в угол, бросался на нее, мучил бедную Оксану Васильевну, но, видимо, ничего не получалось. Потому что после звериного рыка кровать опять летала по комнате, возносилась к потолку и рушилась вниз. Шепшелович держался из последних сил. Он подключил даже зубы, но вот-вот был готов рухнуть.

Кровать не прекращала летать.

— Всюду электромагнитные потоки, — вопил Тарас, — евреи и потоки. Я чувствую, как они проходят через мой пах.

Шепшелович уже не понимал кто — электромагнитные волны или евреи.

— Я чувствую, как они пронзают пах мой, Оксана Васильевна. Что делать? Что делать?!

— У вас вообще странный пах, — сказала Оксана Васильевна, — он всюду притягивает потоки. А вот у Валентина Николаевича, например…

Раздалась страшная оплеуха.

— Вы мой пах не трогайте, — сказал строгий голос, — вы еще не знаете, на что он способен.

Тарас снова начал носиться по комнате, ищя место, свободное от подземных потоков.

— Всюду потоки, — вопил он, — евреи и потоки!

Наконец, он забрался в шкаф.

— Оксана Васильевна, — раздалось оттуда, — немедленно сюда, здесь, кажется, их нет! Скорее, скорее!

В шкафу происходило что-то страшное — он ходил ходуном, его бросало, он падал и вновь поднимался.

Наконец, из него выпали совершенно обессиленные Тарас и Оксана Васильевна. Они лежали на полу, на уровне Шепшеловича и тяжело дышали.

— Ну, — наконец произнес Тарас, — какой у меня пах, Оксана Васильевна, когда нет потоков?!

Весь этот бред, гнусность и свинство разбавлял только один человек, старый еврей, с длинной бородой и пейсами. О старом еврее шла слава полового гиганта. Он являлся на хату всегда минимум с двумя чувихами, а иногда и с тремя. Причем чувихи уходили всегда довольными, явно удовлетворенными старым евреем. Да и старый еврей покидал хату всегда с загадочной, потусторонней улыбкой.

Все думали, что Барух Ниссонович секс-бомба, и только Шепшелович один знал всю правду. Бедный Шепшелович прекрасно знал, чем занимался старый еврей длинными ночами с прелестными «аникейвами» — ивритом и историей сионизма.

— Я извиняюсь, — говорил старый еврей, — давайте разденемся, чтоб эти ганефы нас ни в чем не заподозрили. Извините меня, но в этой блядской стране разрешается заниматься только блядством. Вы же знаете, зачем нам сдают хату.

Ученицы печально кивали головами, разоблачались, и Барух Ниссонович раскрывал старую книгу.

— На чем мы последний раз остановились?

— На первом сионистском конгрессе в Базеле.

— Боже мой — это история сионизма! А я говорю об иврите.

— На гласных, ребе, — Говорила одна, которая лежала справа.

— Гласных, гласных, — ребе был недоволен, — гласных какой традиции? Масоретской, тивериадской или современной?

— Тивериадской, — отвечала прелестница, что лежала у ног.

— Гласные тивериадской традиции, — начинал Барух Ниссонович, — имеют следующие названия — хирик, цере, сегол, патах..

Шепшелович под кроватью старательно записывал. Лекции были настолько интересны, что он с нетерпением ждал суббот, когда приходил «половой гигант». Он чувствовал себя не под кроватью, а на скамье Иерусалимского университета. Он постиг иврит, историю еврейского народа, сионизма и кухню евреев Египта.

Вскоре этот университет закрыли. Нагрянула милиция и, чтоб замести следы, ученицы хедера неловко полезли на учителя, а тот стал их неумело целовать. Конспирация ни к чему не привела, всех арестовали за аморальное поведение и разврат.

Теперь в субботу на кровать являлись особые юдофобы. Они говорили в открытую о скорых еврейских погромах, о еврейской крови, которой окрасится чудный Днепр, о ссылке евреев в Сибирь.

Положение было чудовищным. Шепшелович начал с горя пить горилку, не закусывая. У него ужасно болела спина, лежать он мог только на правом боку, где были пролежни.

Шел восемнадцатый месяц жизни под кроватью. Силы Шепшеловича иссякали. На кровати кляли жидов, совокуплялись, ругались и рыгали. Шепшелович подумывал о самоубийстве или добровольной сдаче властям. Надежд на спасение, казалось, не было. И вот, когда силы уже было покинули его, заговорило радио, голосом Левитана. Шепшелович почувствовал, что что-то произошло — Левитан просто так не говорил. Он объявлял либо о начале войны, либо… Было часов шесть утра.

— Сегодня, — печально сказал Левитан, — остановилось сердце великого вождя и учителя…

Шепшелович не верил своим ушам, он щипал себя за ягодицы, думая, что спит.

— Повтори! — прошептал он.

— Сегодня, — повторил Левитан, — остановилось сердце великого вождя и…

На кровати заревели, и Шепшелович понял, что это не сон! От охватившей его радости он рассмеялся.

— Горе-то какое, — сказали на кровати, — как же мы теперь жить то будем, Василий?