Сказка Гоцци - [12]

Ты знаешь, я с детства ненавижу коммунистов, но пусть лучше хвалят их, чем ругают евреев… К тому же, туалетные авторы были удивительными художниками. Вместо определенных частей человеческого тела, которые смотрели на меня со стен сортиров великого города, в Италии на дверях и стенах красовались серп и молот, красное знамя, профиль Эрнесто че Гевары или портрет Ильича. Причем Ильич выглядел гораздо симпатичнее, чем на портретах, которые несли на первомайских демонстрациях… Но как только я покидал Аппенинский полуостров — все менялось, запахи вновь пропадали, я впадал в уныние, я не мог обнаружить туалет, который был в одном метре от моего столь чуткого носа. Я собрался было просить политическое убежище в Италии, но толком не знал, как лучше сформулировать: «Прошу предоставить мне политическое убежище по сантехническим причинам…»

Я читал лекции по философии и мотался из страны в страну. Ты знаешь — я не хвастун, но могу тебя заверить — никто лучше меня не знает сортиры мира. И что я тебе скажу, дружище, — туалеты меня поражали. Там не только не пахло — там благоухало, как в России на весеннем лугу в мае. Пахло жасмином и акацией. Иногда я там вдыхал запахи балтийского бриза, ароматы росы в сосновом бору. А ты знаешь, как я их люблю. Только они удерживали меня от эмиграции… Сортиры были чисты, старина, словно операционные частных клиник, и залиты светом, как утренняя поляна у Шишкина. Там звучали Вивальди, Бах и Скарлатти и, могу тебе честно признаться, я их иногда предпочитал вечернему променаду.

— Там были надписи? — поинтересовался я.

Он улыбнулся:

— Если там и пишут, мой друг, то аккуратно, цветным фломастером и без ошибок. В одном университетском туалете, старина, — продолжил Гоша и печально посмотрел на меня, — где благоухало фиалками и пел Морис Шевалье, на стене было каллиграфически выведено…

— Ауф ди берге виль их штайген? — почему-то спросил я.

— Нет, — ответил он, — на белоснежной стене было аккуратно выведено: «Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер».

— По-русски? — вдруг брякнул я.

— Дружище, — сказал Гоша, — благодаря туалетам я изучил почти все языки мира. Эта надпись была по-французски с переводом на английский. Или наоборот… Да, — вздохнул он, — что ни говори, а о культуре страны судят по ее туалетам…

Он поднялся:

— Я ненадолго… Пойду, взгляну, что интересного в туалете кафе «Ля Клеманс»…

ШЕПШЕЛОВИЧ

Восемнадцать месяцев своей жизни Шепшелович провел под кроватью.

— Это были самые плодовитые годы, — рассказывал он, — под кроватью я выучил древнееврейский, изучил Тору и впервые почувствовал, насколько люди глупы. Лучше встретить медведицу, лишенную детей, скажу я вам, чем глупого с его глупостью. Я лежал под кроватями, на которых находились партийные бонзы, ученые, бюджетники, попы, атеисты, безграмотные и поэты — и все они пороли чушь и мешали мне спать.

После восемнадцати месяцев Шепшелович, не задумываясь, только по скрипу, мог сказать, какого кровать века, где сделана и кто на ней лежит.

— Кровать под полковником, — объяснял он, — поет совершенно иначе, чем под каким-нибудь счетоводом, хотя болтают они об одном и том же.

— Почему вы жили под кроватью? — часто спрашивали Шепшеловича.

— Потому что «на» кровати меня бы арестовали, — честно отвечал он.

— Позвольте узнать — за что?

— За пожелание, — скромно говорил Шепшелович.

— Разве за это сажают?!

Шепшелович принимал позу мыслителя.

— Смотря кого вы поздравляете и каково пожелание, — по лицу его прогуливалась дьявольская улыбка. — Я поздравил товарища Станина.

После этого Шепшеловича обычно спрашивали:

— И что же вы ему пожелали?

— Чтоб он сгорел, — скромно отвечал Шепшелович. — Вы понимаете, в те годы после такого пожелания, можно было жить только под кроватью. И я лег. Я лежал под кроватями Душанбе и Махачкалы, Бухары и Красноярска, Улан-Удэ и Сочи. Не будем останавливаться под каждой кроватью — они все похожи. Если вас интересует, я вам расскажу про три.

Неизвестно почему, но Шепшелович всегда рассказывал о кроватях трех столиц — Риги, Тбилиси и Киева.

— В Риге, — рассказывал он, — я лежал под железной, ржавой и скрипучей кроватью, почти военной, мне даже казалось, что она пела «вот солдаты идут». Моментами мне казалось, что она обрушится на меня. Особенно я этого боялся, когда на ней находились представители следственных органов и местной прокуратуры — они могли сразу начать допрос.

Кровать стояла в маленькой каморке на Рижском взморье, принадлежавшей давнему другу Шепшеловича Изьке Зовше. Шепшелович прибыл туда ночной электричкой и, оттолкнув Зовшу, открывшего дверь, полез на карачках под кровать.

— Ты куда? — спросил Зовша.

— Туда! — ответил Шепшелович.

— Подожди, у меня там чемоданы, бутылка «Рислинга». Чего тебе там делать?

— Жить! — твердо ответил Шепшелович. — Хочу жить!

Зовша ничего не понимал.

— И долго? — на всякий случай спросил он. — Сколько там ты собираешься жить?

— Не знаю, — прямо ответил Шепшелович, — пока он не сдохнет!

— Кто? — Зовша был заинтригован.

— Усатый, — ответил Шепшелович, — горец.

Зовша все понял.

— Он бессмертный, — предупредил он Шепшеловича.

— Тогда останусь здесь навсегда, — ответил тот, — я надеюсь, ты сможешь приютить друга под кроватью?