Скажи «Goodbye» - [114]

На следующий день раскаивающаяся пьянчужка с тяжкой головой проходила по Русскому Подворью и видела, как на пятачке между тюрьмой, автостоянкой и церковью под дождем, средь полицейских и машин, топтался робкий крестный ход, и пьяная готовность крестить сыновей как-то поубавилась.

С ней успели случиться и не столь безобидные происшествия, как ночная поездка с водителем-палестинцем. В самых диких местах Америки ни в одном из ее путешествий ей ни разу не понадобился заветный, хранимый в багажнике рулончик туалетной бумаги, а здесь, когда детям срочно потребовался общественный туалет, и наконец, после долгого их терпения, нашелся один, на заправке, то в нем не оказалось ни клочка туалетной бумаги, но для Матюши и Тома было поздно… И это была такая трагическая история, что даже вспоминать этот кошмар у Мурки не хватало духу.

И город сразу окунул Муру в свою атмосферу левантийской необязательности и постоянных праздников. В кратких промежутках между праздниками во всех присутственных местах образовывались гигантские очереди, и естественно Муре необходимо было во всех них стоять. И, разумеется, у всех в очереди, без исключения, были свои особые обстоятельства, и все вместе доказывали чиновникам уникальность собственного случая, требующего исключения из общих правил, и обстоятельства всех их принимались во внимание… Из-за этой человечной бюрократии, в скандалах и пререканиях, Мурка с удовольствием обнаружила, что иврит нисколечко не забыла, зато забыла в мэрии удостоверение личности, без которого в Америке можно запросто хоть президента ходить выбирать, а в Израиле даже счет за воду не уплатишь. Хорошо, тетка-чиновница нашла забытый документ, отыскала каким-то образом телефон Анны и сообщила о находке. А следующий день Мура провела в обходе всего делового центра города, здание за зданием, подъезд за подъездом, в поисках позарез понадобившегося нотариуса, но все нотариальные конторы были либо наглухо заперты, либо оснащены ничего не знающими и не ведающими секретаршами. Самих же нотариусов, которые в Милуоки сидят в каждом банке, и на каждой почте, и за пару долларов, а то и бесплатно удостоверяют любую подпись и копию, здесь не было и в помине. В конце концов один обнаружился — старичок, из тех, которые назло жене каждое утро тщательно повязывают галстук и добредают до присутственного места, чтобы усердно мешать там перенявшим дело отпрыскам. Старичок Мурке страшно обрадовался, важно велел молоденькой помощнице сочинить требуемую доверенность на Анну, а сам тем временем начал подробно рассказывать редкой клиентке историю своей далекой юности, начиная с того, как он окончил с золотой медалью гимназию в Киеве, и его послали учиться в Вену. Но там был антисемитизм, и старичок уехал в Мюнхен. Там тоже свирепствовал антисемитизм, и старичок, собственно, тогда он, конечно, был юношей, двинулся дальше, в Брюссель, где тоже было не без антисемитизма, и откуда в 1937 году счастливчик умудрился перебраться в Израиль. Он расспросил и саму Муру, откуда родом ее семья, и долго вспоминал ее предков — киевских Рубинштейнов. Потом сообразил, что это же родственники Елены Рубинштейн, и старательно подписал Муркину доверенность, и распрощался с ней, уже как с близкой родственницей, долго тряся ее руку в своих старческих веснушчатых ладонях. И Муре почему-то захотелось его обнять. Конечно, в Милуоках этих нотариусы повсюду сидят, и в банке и на почте, но ни один из них ни разу не рассказал ей своей судьбы, и ни один из них, удостоверив документ, не прощался с ней, как с родной. И может, по аналогии с этим трогательным старичком-юристом Мура невольно подумала о том, как сгорбилась Анна, и что-то старушечье появилось в ее движениях и походке, а она плохая дочь, уехала далеко от нее, и сменила ее на детей и на мужа…

Но за шесть лет жизни в Америке она окончательно и бесповоротно отвыкла от Израиля. Как сухопутное животное, перешедшее к жизни в воде. Только у Муры этот эволюционный процесс произошел очень быстро. И так же, как дельфинам и китам на сушу, обратно из Америки ей нет хода в израильскую действительность. Несмотря на ее беглый иврит, Мура теперь здесь совершенно чужой человек. К зданию редакции «Га-Ама» она даже не приблизилась. Вспоминать об Арноне невыносимо больно, и видеть бывших сотрудников нет никаких душевных сил.

Все здесь будит тревожные и горькие воспоминания.

Когда- то она была здесь девочкой, зачем-то выучила иврит, который ей, может, никогда в жизни больше не понадобится. В этом городе выросла, стала девушкой. Здесь была прожита молодость с ее непрерывными переживаниями, страстями, томлениями и страданиями. В Иерусалиме она была молодой и счастливой, а иногда и очень несчастной.

И оказалось, что половина жизни прожита на черновик, а потом небрежно зачеркнута, и от нее ничего и никого не осталось, и началась совсем другая жизнь. И что с того, что новая жизнь хорошая, тем обиднее за первую половину, которую, пока ее проживала, воспринимала на полном серьезе.

И все воспоминания вернулись теперь к Муре. Шесть лет в Милуоки прошли спокойнее, чем шесть дней в Иерусалиме.