Сказать по правде - [90]

– «Укрощение строптивой» следует считать трагедией Шекспира, а не комедией. Катарина сталкивается с неразрешимым выбором: быть собой и остаться в одиночестве или полностью изменить себя, чтобы найти партнера», – зачитывает она скептически.

– Верно, – говорю я. – Это мой тезис.

– Это чушь, – заявляет Пейдж.

Что ж, не буду притворяться, будто удивлена.

– Ты же прочитала основную часть? – слабо говорю я. – Мне кажется, я неплохо подтвердила тезис…

– Кэмерон, не нужно менять себя, чтобы найти любовь или нравиться людям. – Пейдж смотрит на меня с заботливым вниманием. Я смущенно ерзаю.

– Это просто курсовая, – говорю я.

– Мы обе знаем, что не просто. – Голос Пейдж становится мягче. – На самом деле ты пишешь не про Катарину. Ты поэтому не попыталась снова завоевать моего брата? Потому что считаешь, что ты – Катарина и ради него тебе нужно стать другой?

Я открываю рот в поисках быстрого и решительного отрицания. Но оно не находится.

– Знаю, ты думаешь, что Брендану нравился твой фальшивый образ. Но это не так, – продолжает Пейдж. – Я уже давно с тобой общаюсь, Кэмерон. На самом деле ты не притворяешься. Когда ты была с Бренданом, то не превращалась в деликатную любительницу обнимашек, как тебе представлялось. Ты резкая, честная и смешная, и это потрясающе. Я знаю, что Брендану это в тебе нравилось. И нравится. – Она выразительно поднимает брови.

Я пытаюсь подавить надежду, которую изо всех сил развеивала целую неделю. Но чувствую, как разворачивается истина. Пейдж права. Я была собой с Бренданом. Я была честной и открытой. Вот почему я ему нравилась и вот почему он нравился мне. Почему я, возможно, его полюбила.

Следом за этим осознанием приходит и другое, сжимающее сердце холодом.

– Я слишком сильно его обидела, – выдавливаю я.

– Что ж, – отвечает Пейдж, – тогда принеси одно из знаменитых извинений Кэмерон Брайт. Никогда не знаешь, что из этого выйдет.

Я чувствую, как в голове открываются двери и окна. Я сделаю именно то, что советует Пейдж. Я рискну. Буду бороться, пока Брендан не узнает о моих настоящих чувствах к нему.

– Но сначала, – добавляет Пейдж, – перепиши свою дурацкую курсовую.

Усмехаясь, я забираю ноутбук.

– Ты знаешь, что ужасна?

– Пофиг, – отвечает она.

– Нафиг, – вторю я, словно рассержена. Но это напускное. На самом деле я ей благодарна.

* * *

Прежде чем сосредоточиться на Брендане, нужно переписать курсовую. Остаток недели я лихорадочно перерабатываю тезис, перестраиваю подтверждения цитатами. После окончания меня охватывает неожиданное чувство. Я… горжусь своей курсовой по литературе.

Я меняю название на «Катарина, непонятая “злодейка”». И начинаю поливать ядом Шекспира. Но он это заслужил. Он изобразил стерву, в которой нет ничего, кроме стервозности, – не более чем стереотип злой девчонки по версии шестнадцатого века. Катарина – воплощение зла, и у аудитории нет причин задаваться вопросом, не дополняются ли ее грубость или взрывной характер хорошими чертами, или не являются ли их обратной стороной. Он списывает ее со счетов – пренебрежением, комедией, унижением, – вместо того чтобы с уважением описать сложную женщину, которая меняется сама, без полного уничтожения ее личности. Женщину одновременно хорошую и с недостатками, которая может распознать и исправить свои ошибки, не жертвуя при этом силой и независимостью. Которая может быть доброй без слабости, сильной без жестокости.

А посредством грубого буяна Петруччио, который буквально морит Катарину голодом и истязает, пока она не сдастся, Шекспир дает читателям разрешение забыть о реальных, коварных, невидимых способах, которыми мужчины укрощают «строптивых». Осуждением, прозвищами, брошенными мимоходом жестокими словами.

Эндрю – хороший парень. Не такой, как Петруччио. Но то, как он меня осуждал и как бросался словами… я хочу, чтобы он понял, какой эффект это производит на самом деле.

Надеюсь, что это послужит началом более честной дружбы. У меня есть ощущение, что у нас получится.

Я закрываю свой почтовый ящик, когда в нем появляется еще одно непрочитанное сообщение. «Ваше заявление на обучение в университете Пенсильвании». Охваченная неестественным спокойствием, я открываю его.

Меня приняли.

Я жду прилива облегчения, взрыва радости. Их нет. Я прочитываю имейл один раз, второй, третий, пытаясь представить себя под каменными арками Ю-Пенн, в лекционных залах, обшитых деревом. Не знаю, какие чувства я ожидала испытывать в этот момент, но должно же быть хоть что-то. Я этого хотела. Разве нет? Я убеждала себя в этом.

Много лет я говорила себе, что стану счастливой, если добьюсь успеха в мире отца, смогу заработать место рядом с ним, доказать, что достойна. Теперь, когда мне наконец это удалось, я не ощущаю счастья. Только пустоту.

Невозможно узнать, приняли ли меня только из-за того, что моя фамилия Брайт, а мой отец – важный грантодатель. Я знаю, это помогло, но не думала, что это окажется важно для меня. Считала, что ухвачусь за эту возможность, независимо от того, как и почему все получилось. Вместо этого мне не хочется туда идти, словно я инстинктивно хочу избежать связи между нашими именами, которую отметил представитель университета. Все, что я делала, все, что планировала, нужно было для того, чтобы догнать отца. Но теперь, зная, что у меня есть мама, – зная, что больше не придется за ним гоняться, – я могу наконец перестать бежать.