Сказание о руках Бога - [12]

— Пропащее место, — проворчал Майсара. — Есть и то нечего. Ясное дело — отравимся, если даже Варда брезгает.

— Может быть, это ненадолго. Откуда нам знать? А пока можешь брать из тюков, если голоден.

— Нет, ты смотри, они тоже покрылись этой светящейся мерзостью! Совсем скверное дело, куда ни поверни. Единственная надежда — на Вардино молоко, оно, как-никак, у нее внутри.

Камиль молча кивнул. Почему-то эти рассуждения его убедили: к живым голубоватое пламя совершенно не липло.

Путь вел их от руины к руине. Каким-то непонятным образом странники угадывали в них прошлое могучего города, непревзойденного в своем величии. То ли повисшие среди эфира искры и брызги потустороннего света прорисовывали контуры прекрасных колонн и зданий, амфитеатров и купольно-луковичных храмов, силуэт извилистой стены с зубцами, раздвоенными наподобие ласточкина хвоста, и круглыми, сведенными шатром башнями, образы ступенчатых гробниц пирамидальной формы; то ли просто воздух был заряжен воспоминаниями о былом.

Караван вступил на территорию, увенчанную циклопическим строением, что сохранилось почти полностью. Посреди нескольких огороженных камнем дворов на широком и плоском холме возвышались слегка сходящиеся кверху стены такой толщины, что поверху могли разъехаться две колесницы. Грубые четвероугольные башни пробивали собой облака. Створки ворот, имевших великанский размер, до сих пор казались окованы золотом, хотя оно некогда расплавилось и потекло. Под сапогами и копытами лопались осколки черепиц, которые были покрыты в давнее время сияющей драгоценной глазурью. Что-то виденное в давнем детском сне или просто описанное каким-то бродячим певцом припомнил Камиль, а Майсара солидно произнес:

— Врата города пророков Илийасина и Закарии или старинные захоронения земли Миср. Я много видел, ох, много…

— Да? — рассеянно отозвался его спутник. Ибо в это самое мгновение от великолепных каменных останков отделилась и перерезала путь диковинного вида человеческая фигура верхом на не менее удивительном звере. Впрочем, наметанный глаз Майсары сразу же признал в последнем лошака — с крошечной жеребячьей головкой, короткими тупыми ногами и длинным хвостом с кисточкой. Вот только бока у этого лошадино-ослового бастарда были жутко впалые, а брюхо несуразно толстое: как выяснилось почти сразу же, не от обжорства, а по прямо противоположной причине. Да и мослы несчастной скотины прямо-таки выпирали из мертвенно-белой шкуры, будто щедро рассеянные вокруг кости наспех восставили из праха и обтянули скудной плотью, даже не потрудившись как следует выкрасить поверхность сего бедолаги. Впрочем, седло из добротной синей кожи и притороченная к нему небольшая золоченая арфа создавали яркое цветовое пятно и хоть как-то украшали незадачливого скакуна. Да, именно седло и арфа, но никоим образом не всадник. Его собственный тощий скелет был облечен в довольно нелепую узкую одежду, состоящую из двух частей, отдельно для верха и для низа: бурый кафтан вплоть по телу и такие же шаровары, заправленные в высокие сапоги с раструбами и гигантскими шпорами в виде колес. Плащ за спиной болтался грязной тряпкой, широкополый головной убор нависал над глазами подобно крылу подбитой птицы, однако меч, длинный, прямой и тонкий, был по виду отменное оружие. С лица незнакомец был, пожалуй, не так безнадежен, как с фигуры. Из-под шляпных полей ниспадала на плечи пышная волна темных с проседью кудрей, усы, сливаясь с узкой бородкой, чинно и благостно струились на грудь, нос вздымался посреди узкой морщинистой физиономии гордо, как корабельный румпель, а посреди этого растительного и скульптурного великолепия кротко сияли бархатисто-черные глаза насмерть обиженного ребенка.

— Стойте, вы, невежи, что попирают лицо моей возлюбленной! — вскричал он, делая судорожные попытки извлечь клинок из проржавелых ножен.

— Что ты городишь о женщине, почтенный? Да мы кошки драной — и той не видели окрест! — заорал в ответ Майсара. — Да здесь вообще никого нету живого, ты сам и то, наверное, призрак или джинн захудалый. Точно, ты посмотри, Камиль, он же хромой, как Иблис!

В самом деле, когда всадник во время его речи сошел с седла и двинулся им навстречу, держа руку на эфесе, стало заметно, что шаг его несколько неровен.

— Напрасно ты говоришь о том, что тебе неведомо, пришелец, — покачал головой арфист. — Я не дух, а человек. Много раз я покидал мою милую и бродил в чужих землях, но, возвращаясь, как и прежде, заставал запертый виноградник, тенистый сад с ручьями, что текли между дерев, где в союзе росли маслина и смоковница. Вертоград, обнесенный крепкой стеной: плоды его тихо созревали под солнцем и наполнялись соком жизни, кровью земли. Каждый таил в себе маленькое светило. Окраины сотрясались войной, в городах один царь сменял другого и сыны царя убивали друг друга, но сердце возлюбленной моей пребывало в покое, а лицо сияло. Однако в последний мой приход хищники в железной чешуе пробили стену и ворвались в виноградник. Я встретил их в одном из проломов и был поражен в бедро. Оттого и хромаю…

Да, они все опустошили и изломали, кроме одной хилой лозы, которая изверилась и устала жить. Отрасли виноградника моего обрублены, осиротел дом мой: точила вместо вина переполнились кровью, напиталась ею вся земля и потеряла былую плодовитость. Лицо возлюбленной моей почернело от скорби и гари пожарищ, волосы ее поседели от горя и пепла — клочьями рвала их она, рыдая о погибших детях. Где серьги ее и диадемы? Где благовония и ароматы, коими она умащала себя в час нашей встречи? Где звенящие обручи на руках и браслеты на щиколотках, соединенные цепочкой, что хранили девство ее? Где ее города, крепости и башни? Нет их. Потускнели глаза ее озер, и пленка затянула их, точно у больной птицы. Нет неба над нею — оно помутнело от дыма пожарищ и источает теперь один холод. Нет солнца и света — только злое мерцание, что разъедает кости и лишает кровь ее алой силы. Всё погибло. Все погибли. Один я, вечный скиталец, в недобрый час возвратился ее оплакать.