Скандальная молодость - [39]

Мы тогда, не разобравшись в чем дело, очень обрадовались, и когда Атос открыл правду, так и не смогли с ней смириться. Идальго сказал: остерегайтесь иллюзии.

Я тоже ему кричала. Но про себя продолжала думать: почему сейчас, когда ты возвращаешься, я не чувствую в тебе жизни? В тебе, который советовал мне: доверься, Дзелия, своим ощущениям; постарайся навсегда остаться одним из тех восприимчивых животных, о которых говорят, что они больны человеком, — собакой, например, или дельфином.

Не знаю, каким образом, но в ночи наступил миг покоя. Ветка, служившая Идальго тростью, вознеслась вверх. Сначала она так и застыла, потом начала медленно опускаться все ближе и ближе к телу; мы поняли смысл этого знака: он позволил самым простым силам природы, к познанию которых он попытался привести других, нести его туда, куда они хотели, и скатился в кювет, к людям, у которых не было времени обратить на него внимание. Мы подбежали, и Атос вырвал один из смоляных факелов, которыми встречали гостей по обеим сторонам аллеи; увидев его перед собой, Идальго с ласковым упреком, как в тех случаях, когда тот фальшивил, сказал:

— Колоратура, Атос….

И, может быть, на сей раз Атосу удалось бы узнать эту тайну, если бы Идальго вместо того, чтобы продолжить, не протянул руку раскрытой ладонью вверх, приглашая каждого из нас прочесть начертанные на ней знаки, знаки жизни, смерти, любви и денег, прочесть их с той легкостью, с которой он предсказывал судьбу, но мы были на это не способны, и он это знал.

Атос сказал:

— Идальго умер.

Он бился головой о дерево и кричал:

— Мой друг умер!

Вскоре прибыли гости. От площади Лугов Песка-роли они прошли по аллее пешком под охраной полиции, демонстрируя свою власть создавать угодные им истины и упорядочивать беспорядок. С той же уверенностью, с которой они нас приветствовали, они дали мне понять еще раз, что ничто никогда не следует считать концом света.

Если это и есть человеческое общество, сказала я себе, мне придется провести жизнь в вечном бегстве от него; я убедилась в том, что моя жизнь, которую я считала пропащей, была, если хорошенько подумать, гораздо более праведной, чем у многих других. Между тем звуки вальса возвещали: на нас снизошел новый мир, еще более великий и нерушимый.

Атос вылез из кювета, люди останавливались, узнавая его, и смотрели скорее с любопытством, чем с удивлением: очевидно, слух, что Дельнеро заполучил в свое распоряжение чемпиона Забав, чтобы скрасить ночку, уже распространился.

— Это Обжора, — восклицали они. — Посмотрим-ка, что он за зверь!

И Атос сказал:

— Наденьте на меня парадный костюм.

И он исчез внутри виллы, уже не как пленник, а как почетный гость; он добился своей цели, потому что никто не стал бы за ним следить.

Остальные девушки подумали, что все кончилось, и ушли, не послушавшись меня; они повторяли, что он не только сумасшедший, но и предатель, и будь проклят тот миг, когда они с ним связались. Они думали, что это высшее святотатство дня, который никогда не изгладится из нашей памяти, но они были просто дурочки; позже я узнала, что практически все они и жизнь свою закончили, как дурочки.

А я предпочла подождать.

И, действительно, Атос вновь возник на балконе, сожалея, что только одна я не разуверилась. Ему одолжили фрак со слишком короткими рукавами и слишком узкий, но с золотыми пуговицами и гвоздикой в петлице; лицо, которое подпирал крупный узел галстука, было загримировано так же, как на состязаниях — маска клоуна, первым смеющегося над собой. Он был такой же, как всегда, сказочный и настоящий, великолепный и жалкий; но я понимала, что после того, как он всю жизнь изображал громовержца, сейчас он смиренно и в молчании готовится к тому, что собирается совершить, и, видя, что миры ночи далеки от нас, может быть, открывает вместе со мной то пожатие плечами, на которое человек способен, чтобы выразить, сколь невыносимо быть здесь и сколь невозможно добраться туда.

Его позвали в зал, и окно закрылось.

Я тоже ушла в поля, и вскоре догнала своих подруг, и мы не знали, куда направиться, нас окружало пламя догорающих домов и люди, возвещающие о том, что Рим пал. И когда у меня за спиной все принялись говорить друг другу: «Смотрите, вилла Дельфини!», я даже не обернулась, потому что и так все знала и прекрасно представляла себе огненный столб, возникший на ее месте.

— Да, — подтвердила я. — Это горит вилла Дельфини. И это уже не фейерверк.

VII

В пансион Мезола в Моло Фарсетти почти никто никогда не приезжал. На случай появления постояльцев в холле рядами были выставлены сапоги, чтобы можно было сменить промокшую обувь, ибо дождь лил, не переставая. Но мужчины предпочитали спать у себя в лодках, оставляя бортовые огни зажженными даже днем.

С паромов сгружали покрытых черной клеенкой лошадей, которым приходилось часами ждать, пока за ними придут.

Женщины коротали время, глядя, как идет дождь, и размышляя о том, что осень 23-го они запомнят как самую отвратительную. Короткая прогулка вдоль волока, тесно прижавшись друг к другу под зонтиками, и опять — в комнаты, где столики были покрыты клеенкой, как лошади, а стены оклеены обоями с застывшими в неестественных позах птицами. Все вещи были связаны друг с другом ожиданием.