Скачу за радугой - [21]

— Я здесь. — В окне показалась забинтованная голова Оли.

— Где Орешкин? — спросила Людмила.

— Не знаю, — помолчав, ответила Оля.

— Говори правду! — повысила голос Людмила. — Он приходил к тебе?

— Нет! — с явным вызовом сказала Оля.

— Неправда! — настаивала Людмила. — Он должен был прийти!

— Почему? — голос у Оли чуть заметно дрогнул.

— Потому! — насмешливо передразнила ее Людмила. — Не прикидывайся, Травина!

— Людмила Петровна, прекратите! — вмешался Вениамин.

— Помолчи! — обернулась к нему Людмила. — Я жду, Травина!

Она вся подалась вперед, лицо ее почти вплотную приблизилось к лицу Оли. Та отстранилась и негромко сказала:

— Я не хочу с вами разговаривать.

— Что?! — отшатнулась Людмила. — Ты что, Травина?!

— Мне за вас стыдно, — прошептала Оля и закрыла окно.

— Вот так! — с горькой усмешкой проговорил Вениамин.

Людмила на секунду опешила, но тут же взяла себя в руки и, ударом ладони распахнув окно, крикнула:

— Ползикова!

— Я здесь, Людмила Петровна, — тут же послышался дрожащий голос Ползиковой.

— Нина, ты умная девочка! — стараясь скрыть раздражение, заговорила Людмила. — Если мы не найдем Орешкина, будут неприятности! Позор на весь лагерь! Ты должна нам помочь. Только говори правду. Был он здесь?

— Был… — всхлипнула Ползикова.

— Когда?

— Недавно.

— Куда он отсюда пошел?

— Я не знаю… — опять всхлипнула Ползикова.

— Нина!

— Честное пионерское, не знаю! — Ползикова плакала уже громко, не в силах сдержаться, и даже в темноте было видно, как трясутся ее худенькие, в белой ночной рубашке плечи. — Людмила Петровна, миленькая! Не знаю!..

— Успокойся, Ползикова! — досадливо отвернулась от нее Людмила. — Иди выпей водички.

Людмила прикрыла окно и пробормотала:

— Нервные все какие-то!

Ей никто не ответил. Потом, прерывая неловкое молчание, Аркадий Семенович спросил:

— Так звонить в милицию?

— Не нужно никуда звонить! — мрачно сказал Вениамин. — Я знаю, где он. — И, резко повернувшись, ушел в темноту.

* * *

На последнюю электричку Генка опоздал. Сначала он хотел дождаться утреннего поезда на станции, но потом сообразил, что искать его будут в первую очередь здесь, на вокзале, и решил переночевать в землянке. Он прошел по шоссейке и, когда редкие станционные огни остались далеко позади, нашел поворот на знакомую просеку и углубился в лес.

Генка никогда раньше не бывал в лесу ночью. Шумели невидимые в темноте деревья, раздавались какие-то таинственные шорохи и потрескивания. Слабый луч фонарика выхватывал из мрака то причудливо изогнутый сук, то упирался в толстое корневище под ногами. Генка шел и протягивал вперед руки, ему казалось, что сейчас он на что-нибудь обязательно наткнется, лес наступал на него, а просека уходила куда-то в сторону. Он водил фонариком по сторонам, стараясь разглядеть такие знакомые при дневном свете три сросшиеся ели и большой валун под ними. Отсюда тропинка вела прямо к землянке. Но знакомых елей все не было, а ему казалось, что идет он очень давно и, наверно, заблудился в этом огромном чужом лесу…

Ему вдруг припомнились все страшные рассказы о рыси, которая прыгает на человека сверху, о волках, преследующих людей. Он знал, что никаких волков в здешних лесах нет, рысей тоже никто не видел, но все равно ему было страшно, он вспотел, ноги стали какими-то ватными, а присесть Генка боялся и все шел и шел вперед, спотыкаясь и задевая то плечом, то головой за стволы и ветки. Потом он вдруг услышал за своей спиной какие-то странные звуки, будто кто-то очень большой и тяжелый неторопливо шагал по хлюпающему болоту.

Генка вскрикнул и побежал по неровной просеке, и страшные шаги за спиной тоже убыстрились: «шлеп-шлеп-шлеп!..» Генка задохнулся и остановился, не в силах бежать дальше. Шаги за спиной замолкли. «Сейчас прыгнет!» — с ужасом подумал Генка и, сбросив с плеч лямки рюкзака, швырнул его в темноту. Рюкзак упал на землю. «Шлеп!» — раздалось одновременно с его падением. Генка отпрыгнул в сторону и замер. Тихо! Он осторожно выбрался на просеку и сделал несколько шагов. Никто не шлепал. «Это же рюкзак! — сообразил вдруг Генка. — О мою спину!» Он вытер рукавом мокрый лоб, нашел рюкзак, вскинул его за плечи и, посветив вокруг фонариком, увидел знакомый валун, три сросшиеся ели и тропинку, ведущую к землянке.

В землянке было тепло и сухо. У одной стены сохранились полусгнившие нары. Генка примостился на них, подложил под голову рюкзак и выключил фонарик. В темноте ночные звуки и шорохи стали явственней. Попискивали мыши-полевки, скрипела висящая на одной петле дверь, ветер врывался в пролом на крыше и гнал по полу шуршащие прошлогодние листья. Генка вытащил рюкзак из-под головы и закрыл им ухо. Но в другое ухо, прижатое к настилу нар, назойливо лезла мышиная возня, скрип двери, глухие удары ветра. Генка зажег фонарик, и сразу стало тише. Опять погасил и услышал чьи-то шаги. Генка приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в чернеющий прямоугольник двери.

Кто-то большой и тяжелый шел лесом. Потрескивал сухой валежник, тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Генка вскочил и вжался в угол землянки. Шаги стихли у самого входа. Темнота в дверном проеме стала плотней: его заслонила чья-то спина. Потом краешек проема посветлел. Человек присел на земляной порожек. И будто забила крыльями большая птица. Это человек хлопал себя по карманам, ища спички. Засветился и погас слабенький огонек, потянуло горьковатым папиросным дымом. Человек закашлялся, шумно вздохнул, повозился, устраиваясь поудобней, и вдруг запел. Он пел хрипловато и негромко, даже не пел, а мычал. Иногда пропуская слова, но не потому, что забывал, а словно что-то мешало ему выпевать их, и тогда он легонько постанывал, не нарушая мелодии. Песню эту иногда передавали по радио, но очень редко. Про землянку, про огонь в печурке, про смерть, до которой четыре шага.