Сизифов труд - [21]
Кароль Пшепюрковский получал пятьдесят рублей серебром жалования в месяц. Каждое утро, за исключением воскресений и больших праздников, он бывал на службе; каждый вечер, не исключая воскресений и больших праздников, играл с двумя приятелями в преферанс с болваном.
Два раза в год он заказывал себе штиблеты, раз в год покупал резиновые калоши и брюки. Зимой он носил бекешку на бараньем меху с ильковым воротником, выкроенным из старой материнской шубы. На троицу наряжался в белый пикейный жилет. Повсюду, даже за пределами Выгвиздова, его называли «сыном старой матери» или же «сморкуном», вероятно по той причине, что он имел привычку равномерно и шумно дергать носом. Пан Кароль никогда, ни с кем и ни о чем не говорил. Были люди, которые, будучи с ним знакомы, вовсе не слышали его голоса.
Предместье Выгвиздов расположено в небольшой котловине, к которой незаметно снижается город Клериков и где он суживается, образуя одну длинную и кривую улицу. Дома там очень стары и ужасающе сыры, дворы смрадны, квартиры темны и грязны. «Старая Перепелица» жила в домишке, издавна прозванном Цегельщиной. Когда мать Марцинека тихонько отворила дверь из сеней налево и остановилась на пороге, навстречу ей поднялась с кресла высокая, крепкая, представительная и еще весьма живая старуха. Она была опрятно одета, в сером платье и большом белом чепце с огромными оборками, которые топорщились на висках и темени. Из-под этого чепчика выбивались пряди волос, молочно-белых и отливающих чистым серебром. Крупное лицо старушки было изрезано множеством морщин, образующих настоящую сеть путей сообщения между глазами и губами, между подбородком и серединой нижней губы. Кожа на ее лице была белая, вернее пепельная, бледно-серая. Среди морщин, придававших облику пани Пшепюрковской черты мертвенности, живо светились ее большие, подвижные, но уже совершенно выцветшие, почти что побелевшие глаза.
– Пангося моя, соседушка! – воскликнула старушка, с неподдельной радостью раскрывая объятия. – Вот так счастливый день для меня! Вот так гостья! Настка! – крикнула она погромче в сторону сеней, за которыми помещалась кухня, – поставь-ка сейчас же чайник на огонь, тот большой, что в проволочной сетке. Если плита уже погасла, затопи снова, только щепками, смотри… Да каким же это вас" ветром принесло в Клериков, золотко вы мое, как это вас осенило?…
– Да все этот молодой человек, – ответила пани Борович, показывая на молодого человека, который, вообще говоря, в таких случаях предпочитал для верности прятаться за материнской юбкой.
– Правда, ведь единственный сын, баловень! – воскликнула старуха, прижимая голову Марцинека к своей груди и оттискивая на его щеках отпечаток трех больших роговых пуговиц своей кофточки.
– Он уже ученик гимназии, дорогая, настоящий гимназист, – прошептала сквозь радостные слезы пани Борович.
– Вот так штука! Вот так история! – восклицала старушка и даже присвистнула, свернув язык в трубочку.
Мгновение спустя она положила руку на стол и глубоким, решительным голосом, нахмурив брови, спросила:
– Отдаете его ко мне на квартиру?
– Вот как раз я и пришла…
Тут старушка уронила из глаз несколько слезинок, которые незаметно покатились по сети морщин и сверкнули лишь у губ.
– У меня ему будет хорошо. Уж у меня он не пропадет, уж я из него сделаю человека. Когда мой Теофиль был таким же вот сопляком…
Из-за портьеры, разделяющей комнату на две части, еышли одна за другой обе девицы Пшепюрковские и с выражениями мнимой радости бросились к пани Борович.
Они отлично знали, кто пришел, слышали весь разговор, но все же притворились удивленными. Будто бы только сейчас узнав о благополучно сошедшем экзамене Марцинека, они как по команде обратились к нему и сказали:
– Аа… Поздравляем!
Впрочем, обе тотчас умолкли, их лица приняли обычное кислое выражение, и от них повеяло холодом, как из двух открытых подвалов.
– Еще бы не поздравить, – громко сказала «старая Перепелица», – шутка ли, что они там проделывают, эти… – Тут она наклонилась к уху пани Борович: – Эти мерзавцы!
Дверь в соседнюю комнату отворилась, и вошел пан Кароль Пшепюрковский.
Это был холостяк лет сорока, уже лысоватый, бледный и, как и сестры, вечно недовольный.
