Сизифов труд - [20]

– Да-с, это точно!

Марцин Борович попал в число оставленных в классе. Он уцелел даже после второго экзамена и получил благосклонную резолюцию инспектора. Огромное большинство собравшихся в коридоре мальчиков могло уже покинуть гимназию, так как было совершенно ясно, что приняты только те тридцать с небольшим человек, которых оставили в классе. Последние, за исключением нескольких православных и сыновей богатых или высокопоставленных людей, по странной случайности все были учениками господина Маевского. Такой отменной сдачей экзаменов они лучше всего подтвердили его педагогические дарования и доказали, что перед поступлением в гимназию означают хоть несколько уроков правильного выговора.

Трудно описать радость пани Борович. Заглядывая в застекленную дверь, когда Марцинека вызывали на середину класса, она всякий раз выдерживала приступ всевозможных страданий.

Вокруг она видела отчаяние людей, самые сладкие мечты которых развеялись. Их отчаяние заставляло страдать и ее, но, страдая, она попирала ногами чужое несчастие и карабкалась, словно по трупам, подгоняемая своей любовью и своей надеждой.

Когда господин Маевский улыбался ее сыну и когда, выслушав его ответ, указывал ему место на скамье, она боготворила учителя всеми силами материнского сердца. Но вскоре за тем, когда тот же педагог вышел из класса и с кислой усмешкой высокомерно оглядывал толпу родителей и детей отвергнутых по его воле, она почувствовала, что, несмотря на все, и в ней возмущается сердце, что и из него вырывается глухая смертельная ненависть. Господин Маевский шел среди этой толпы, методично кивая направо и налево людям, которые обращались к нему с мольбами, слезами и вопросами.

Вслед за ним вышел из класса инспектор. Этот ни на кого не обращал внимания, а когда какой-то тощий человечек остановил его вопросом, как там сдал его младшенький, он громко ответил по-русски, обращаясь ко всем:

– Хороших результатов не может быть, когда подготовка плоха. Дети не говорят по-русски, как же они могут учиться в школе, где преподавание наук ведется на русском языке? Пора сбросить спесь и приняться за реформу. Только тогда ребенок сможет быть принят…

– За какую же это реформу, господин инспектор, следует приняться? – спросил человечек. – Я хотел бы по крайней мере знать, чего мои мальчики не знают и чему еще им следует научиться, чтобы сдать в приготовительный класс. Я полтора года держал для них учителя…

Глухой одобрительный ропот прокатился по толпе.

– Следует еще, – заорал инспектор, – следует разговаривать с ними дома по-русски. Вот какая реформа должна быть проведена! Вы требуете, чтобы мы принимали ваших сыновей в русскую школу, а сами не умеете или не хотите говорить по-русски и даже ко мне, начальнику этой школы, решаетесь обращаться в стенах этой школы на каком-то иностранном языке! Подумайте сами, разве это не скандал?

– Не вижу ничего скандального в том, что, не владея никаким иностранным языком, я обращаюсь к вам, господин инспектор, на том языке, какой знаю…

– Русский язык здесь, в этой стране, – не иностранный язык, как вам угодно выражаться… Прошу прощения… ваша фамилия?

Худой человечек попятился и скрылся за спинами женщин, которые плотным кольцом окружили инспектора и стали излагать ему свои просьбы, попутно выслушивая его сентенции и угрозы.

В тот же день состоялся экзамен по закону божию. По этому предмету экзаменовали лишь избранников судьбы.

Сквозь толпу протиснулся ксендз-префект Варгульский и вошел в класс.

Ксендз Варгульский происходил из мещан и обладал всеми их физическими и моральными качествами. Он был высок, сутул, с очень широкими плечами и длинными, жилистыми, необычайно мускулистыми руками. Его короткие, стоящие, как щетка, над квадратным лбом волосы были уже изрядно присыпаны инеем седины.

Ксендз Варгульский смотрел всегда исподлобья и так сжимал свой большой рот, что губы образовали на его бритом лице прямую линию. Говорил он страшно быстро, невнятно и очень редко.

Войдя в класс, где за длинными партами недвижно, словно колья в заборе, сидели мальчуганы, ксендз тотчас приблизился к первому с края, протянул в направлении его носа самый длинный из своих огромных пальцев и быстро пробормотал:

– Как твоя фамилия? Перекрестись, прочитай «Отче наш» и «Богородицу»…

Не успевал мальчик ответить и третьей части, как префект уже протягивал палец к следующему:

– Как фамилия? Перекрестись, прочитай «Отче наш»…

Четверть часа спустя все экзаменующиеся получили пятерки и поочередно выходили из класса.

На следующий день состоялся экзамен по арифметике. Это была уже простая формальность. Ученики господина Маевского отличились и в этой области. В двенадцать часов инспектор прочел публике список учеников, принятых в приготовительный класс. Услышав имя и фамилию своего сына, пани Борович коротко вздохнула. Лишь в это мгновение она могла в полной мере прочувствовать печальную участь детей небогатых родителей, не принятых в гимназию.

После весело и с аппетитом съеденного обеда они отправились к «старой Перепелице». Пани Пшепюрковская,[9] которую во всем Выгвиздове и прилегающих к этому предместью окрестностях называли «старой Перепелицей», была давнишней знакомой пани Борович, еще с тех времен, когда жила по соседству с Гавронками, в лесничестве Грабового Смуга, у сына, лесничего казенных лесов. Пани Пшепюрковская держала на квартире гимназистов, поэтому мать приготовишки и считала, что самое лучшее отдать его под присмотр старой доброй знакомой. У «старой Перепелицы» было в свое время три сына и две дочери. По крайней мере с таким выводком очутилась она на грязной мостовой местечка Белхатова после смерти мужа, мелкого служащего железных заводов. Никому не известно, каким образом она из этой грязи выкарабкалась и дала детям кой-какое образование, достаточно сказать, что ее старший и любимейший сын, Теофиль, получил место лесничего и забрал всю семью к себе; средний получил должность на почте, а самый младший был канцеляристом в Земельном кредитном товариществе. Вот когда жизнь улыбнулась старухе, но улыбка эта была мимолетной. Разразилось восстание,