Сизифов труд - [12]

– Чего же она хотела?

– Да помолчи ты, дай рассказать по порядку. Она вот как сказала… Я прямо похолодела, как она пошла молоть своим язычищем. Говорит: «Окажите милость, вельможный начальник, не хотим мы этого учителя, который у нас в деревне». А он ей: «Не хотите этого учителя, это почему же?» А она ему: «Не желаем мы пана Веховского, потому он плохо учит». – «Как плохо учит? Что вам не нравится?» – «Да нам все не нравится, говорит, все, чему он там учит». – «Э, что тут долго толковать, – вмешалась старая Дулембина, – мы, вельможный начальник, потому не хотим этого учителя, что он учит детей каким-то там песням по-руськи. Книжку читать тоже только по-руськи, что же это за учение такое? Детишки три зимы таскаются в школу, и ни один не умеет молиться по книжке, а если который умеет, так не в школе научился, а один от другого, хотя бы и на выгоне, пока они там скотину пасут. Не срам ли? Католическим песням небось он их не учит, а вот только таким… и не выговоришь… И чуть, говорит, дети начнут в школе петь божественные песни, так он знай одно орет изо всех сил, а умник Михцик за ним, да так и не дадут ребятишкам хвалу богу воздать. На что это похоже? А ты плати, давай ему отрубей для коровы!» Инспектор и спрашивает: «И часто учитель этак поет с детьми по-русски?» – «Каждый день поет! – орут все сразу. – Это легче легкого проверить. Хоть и самого его спросить, не сможет же он в глаза отпереться! Другой раз ни одному и по книжке не покажет, с самого утра распевают…» – трещит Пентекова. «Так вы недовольны господином Веховским потому, что он учит по-русски?» – «А с чего нам быть довольными! Мы уж к вашей милости, вельможный начальник, пусть его заберут и дадут нам другого, чтобы по-польски учил, а нет, так… нам эта школа не нужна. Ребятишки и сами выучатся, если у которого охота есть к учению, и притчи разные повычитают из книжки, а от этого ученья они вовсе дуреют. Или не велите ему петь». – «Хорошо, хорошо», – говорит инспектор, ну и пошел сюда к тебе.

– Хи-хи! – засмеялся Веховский. – Так вот как они на меня нажаловались! Дай им бог здоровья!.. Сам-то я и забыл сказать инспектору об этом пении. Гы… – рявкнул он вдруг, отплясывая по комнате какого-то казацкого трепака. Запыхавшись, он остановился перед женой и сказал:

– Марцыся, я вывернулся! Он повысит мне жалованье. Теперь у меня положение еще лучше, чем у Палышевского. Знаешь что, женушка, чернобровка моя, рванем-ка мы этого пивка, что инспектор пить не захотел. Уж как оно мне по вкусу…

Пани Веховская легко согласилась, и учитель принялся лакать стакан за стаканом. Сама она помогала ему в этом довольно успешно. Даже Юзя, Марцинек и служанка получили каждый по четверти стакана. Покончив с пивом, пан Веховский настойчиво потребовал водочки. Вскоре Марцинек, услышав в комнате страшный рев, приоткрыл дверь и со страхом увидел, что учитель в одном белье сидит на столе, держит в одной руке бутылку рябиновки, в другой большую рюмку и кого-то яростно бранит.

– Хамы, негодяи! – орал педагог, тараща глаза. – Должны петь, как я велю, и говорить, как я велю. Псы и те будут лаять по-русски. Понимаешь, холоп, мужичье? Сам инспектор изволил выразиться, что повысит мне жалованье, понимаешь, хамское отродье? Бунтовать вздумали? Ха-ха! На в зубы! – кричал он, замахиваясь на невидимых противников.

Слишком перегнувшись, он упал со стола на кушетку и скатился на пол. Вкусная рябиновка вылилась из упавшей бутылки и длинной струей потекла в щель между половицами. Маленький Борович с ужасом наблюдал потом, как Малгоська и пани Марцианна за волосы тащили педагога в кровать и как почтенный педагог, брыкаясь и отмахиваясь кулаком, с пьяным упорством распевал:

Ах, повстанцы кохаёнцы

Удирают, как заёнцы…[4]

Пока учитель предавался ликованию, его начальство переваливало через хребет не слишком высоких гор. Дорога перерезала наискось склон продолговатого холма до самой вершины и оттуда спускалась на просторную равнину, среди которой был расположен губернский город, резиденция народного просвещения. Долины и холмы по ту сторону взгорий поросли лиственным лесом. Среди них белелись широкие поляны с длинными полосами деревень. День был теплый, чудесный. В этот полуденный час окрестность купалась в солнечном свете. Теплые веяния неслись отовсюду – предвестники весны, которая из-за гор, из-за лесов уже шла в эти края. Лошади, запряженные в карету, шли в гору шагом, и Ячменев и не чувствовал, что едет. Он опустил окно кареты и, удобно развалясь на сидении, отдавался мечтам. Очень давние и несказанно приятные видения слетались к нему на крыльях весеннего ветра и окружали упоительным сонмом.

– Горы, горы… – шептал он, глядя из окна кареты на далеко открывающийся пейзаж. Ему вспомнились юношеские скитания по Баварии, Тиролю, Италии и Швейцарии.

Окончив филологический факультет в Москве, Ячменев, убежденный народник, решил «идти в народ», осесть в сельской школе. Стремясь, однако, изучить и освоить метод работы, который давал бы наиболее богатые результаты, он совершил путешествие в Швецию, Англию, Германию и Швейцарию и во всех этих странах прилежно изучал постановку дела в народных школах. Лучше всего он изучил Швейцарию, с палкой в руках и мешком за спиной странствуя от Боденского озера до Лугано и Женевы. Почти в каждой школе он знакомился с учителем, слушал уроки, принимал участие в экскурсиях и особенно изучал так называемую «Primärschule»,