Сияние «жеможаха» - [61]

В конце сентября, когда ивовые листья жёлтыми лодочками заскользили в воздушных потоках, приехала из города комиссия во главе с Акулькой Дурой. В большой, не по росту, шинели и кожаной кепке он прогуливался по «замку», вспоминал тяжёлое детство и первую (и последнюю) любовь к гувернантке. Шесть молодых стрелков, привалившись к крыльцу с чугунными батенькиными перилами, «полными цветов и листьев», точили штыки. Комиссия ходила по усадьбе, складывала в мешки посуду, снимала со стен персидские ковры. Савины невозмутимо пили чай в саду. За вкопанным в землю столом сидели старый Савин с Жулей, его сын с супругой, богослов с Натальей. Старшие мальчики были с англичанкой, читали «Путешествия Гулливера». Младенец мирно спал наверху у немки. Член комиссии потянул с садового стола скатерть. Савины подняли свои чашки и, засмеявшись, чокнулись ими. В телегах перед домом росли и рассыпались горы милых вещей из жизни, которая прошла. Пахло грибами.

Поздним вечером комиссия как следует выпила и распорядилась расстрелять Савиных. Тут же пошли их будить, вывели всех взрослых к реке. В церкви горело окошечко – в алтаре возился Фомушка, подметал, поправлял срачицу и ковчежец с мощами, чистил напрестольный крест. Всё это было так странно, так неожиданно, что никто из Савиных не успел испугаться. Серёжа и Алёша сквозь сон услышали выстрелы. Они спали у ненавистной Джоновны – комиссия перевернула детскую вверх дном, а у англичанки брать было нечего, в её спартанской комнате царил порядок. Няня сидела одетая, она понимала, что происходит. Когда пришли за Серёжей и Алёшей, англичанка Савиных оказала сопротивление революции – бросилась, как встревоженная птица, к мальчикам, закрыла их грудью и в волнении зашамкала своим ртом с горячей картошкой. Стрелки применили оружие, красноармеец Дырдин ткнул штыком ей в бок. Сказали детям, что надо одеться, стали подталкивать к выходу.

– Позвольте! Да позвольте же! – мальчики хотели застегнуться на все пуговицы и надеть фуражки. Серёжа и Алеша не знали, что родные застрелены, они думали, что убили только Джоновну, и впервые в жизни чувствовали к ней жалость и любовь.

На улице рядом с детьми нарисовался учитель столярного дела Кондратий – в бушлате, с кистью рябины на шапке. Он был пьян. Эбенист объяснил ученикам, что они есть мелкая буржуазная ячейка в деревне и их как угнетателей надо пустить в расход.

– Хорошо, учитель, застрелите меня, если я вас угнетаю, – сказал Серёжа. – Но причём здесь мой младший брат?

Дырдин и Медведев встали в ружьё и ждали команды, матом и смешками подбадривали друг друга – им было сложно стрелять в эту цель. Алёша внимательно смотрел на расстрельщиков своими большими глазами. У него были очень длинные ресницы, родственники в шутку клали на них спички – сколько удержится?

В темноте раздался шорох – кто-то прятался в кустах. Шатаясь, учитель пошёл на странные звуки и вдруг упал. Стрелки решили, что он заснул пьяный. Дырдин отправился поднимать Кондратия. Раздался хруст, он тоже свалился. Мелькнула, кажется, дамская фигура. Стрелок Медведев стоял неподвижно, поражённый случившимся, и не знал, что предпринять. Снова мелькнуло длинноволосое привидение в платье, кто-то таинственный метался около людей. Алёша вспомнил нянину сказку про домового – он ведь где-то здесь живёт, в сухой траве. Мальчик на всякий случай предупредительно свистнул по-гельветски: «На помощь, беда!» (так папа пересвистывался с немкой и с ними, детьми). Но ему никто не ответил. Поднялся ветер. Медведев вглядывался в шелестящую тьму, а за его спиной крался брауни Фомушка с напрестольным крестом, с которого капала кровь. Размахнувшись, Фомушка тюкнул стрелка по затылку, тот рухнул. Иеродьякон подхватил мальчиков и на многие годы исчез вместе с ними с берегов Полы в поднимающемся белом, как борода отца Пахомия, речном тумане.

Ранним утром шёл дождь. Похмельная комиссия в недоумении качалась над трупами дорогих товарищей. Привели стекольщика. Старый джинн кинулся к сыну, запричитал, запачкал руки в крови, которая натекла из проломленного затылка. Побежал смотреть на Савиных – они так и лежали в траве у реки. Замер над Натальей Алексеевной, которая «впивала и носом и глазами» сентябрьскую влагу, и вдруг завёл гнусаво: «Где же купчик? Где? Где купчик?»

– Иваныч, сбежали купчики. Найдутся. Отомстим за нашего сокола грязным остаткам издыхающей тирании.

– Маленького купчика в расход. Был ведь маленький купчик! – канючил старик.

Комиссия во главе с Акулькой революционным шагом пошла в дом. По винтовой лестнице поднялись к Алиеноре. Она сидела на кровати, под боком у неё кряхтел внук купца Савина. Немка крестилась и мысленно делала аларм всем святым и ангелам: «Нerr Jesus Christus erbarme dich meiner и помилуй малинка Колинка!»

Акулька без стука, но с бьющимся сердцем вошёл к Алиеноре. Её умоляющий взгляд помутил его партийное сознание. Он сказал похмельной комиссии, что кряхтит вовсе не купчик, а его собственный, Акулькин, сын. А купчика отец Пахомий в купели утопил.

– Дура! Дура! – старый джинн хотел образумить племянника, он требовал отмщения и выдачи купчика. «Дядя, пойдём, я тебе что-то скажу», – шепнул стекольщику Акулька. Он отвёл дядю в сад и под яблоней пустил ему пулю в лоб. Поднялся к Алиеноре. Ему хотелось сделать красивый жест, например, поцеловать ей руку, но он робел, стеснялся. Поклонился в сторону младенца: «Павлу Евграфовичу Котову наше почтение!»