Сияние «жеможаха» - [57]

На Том свете он регулярно встречался с полковником Смоловым и майором Перовым. «Церти, мошельники», – поначалу шипел Калибанов, но больше не пытался им втетерить – всё-таки они придумали систему, в которой он существовал и которой был по гроб обязан. Батыры не смогли объяснить, зачем тогда в лесу в него стреляли, просто сказали, что их система даёт досадные сбои на высшем непостижимом уровне.

В июне 1943 года самолёт Летягина попал под жёсткий огонь противника. Летягин прыгнул с парашютом, пока летел, получил ранение обеих ног, упал, закатился в кусты, ночью выполз, ужом добрался до оккупированной Козловки. Матрёна Ивановна спрятала авиатора, хотя её сын – слепой инвалид, – опасаясь расправы фашистов, противился. Летягин проживал на сеновале у Матрёны Ивановны, слышал, как слепой ругается с матерью. Иногда сын приходил на сеновал, чтобы проверить, здесь ли ещё Летягин. Он звал авиатора, но тот молчал, чтобы не выдавать присутствия, лишь тяжело дышал. Тогда слепец с белыми глазами начинал ползать по наваленному сену и хватать руками воздух. Он хотел вычислить и прогнать незваного гостя. Летягин отважно давал ему в морду раненой ногой.

Однажды не выдержали нервы у сына, он медленно, но верно пошёл в комендатуру сдавать Летягина. Летягин это дело просёк и уполз в неизвестном направлении. Слепой привёл фрицев, но авиатора не оказалось. Матрёна Ивановна сказала офицеру, что её сын сошёл с ума, что никого чужого в доме нет. Немцы поверили, но на всякий случай сожгли избу. Мать с сыном пошли жить в баню.

Летягин две недели ползал по болотам, готовил себе сырой омлет из яиц воробьинообразных и гусеобразных с добавлением подберёзовиков. Наконец, он пробился к своим. Свои постановили его расстрелять с конфискацией имущества как изменника Родины, оказавшегося за линией фронта; через час привели приговор в исполнение. Семью арестовали. Надежду Петровну Летягину отправили в Воркутлаг, чтобы стахановской добычей угля искупила предательство мужа. Колю и Галочку разместили в существующей сети детских домов.

В канцелярии полковник Смолов и майор Перов закрылись на совещание – на повестке стоял вопрос, что говорить расстрелянному Летягину, который в данный момент безвременья поднимался на лифте в поднебесное отделение ВСРУЛа. Как ему объяснить, почему, как такое могло случиться, что его пятилетняя Галочка плачет без мамы не в своей кроватке?

Красивый Смолов вздохнул, нажал на кнопку, попросил подать в кабинет три чая. Беспокойно постучали в дверь: авиатор Летягин явился с объективной критикой и докладом о загнивании системы полковника Смолова и майора Перова.

Купчик и Акулька дура, или Искупление грехов Алиеноры Аквитанской (феерия)

Памяти Бориса Валентиновича Аверина

Глава 1

Госпиталь с ранеными бойцами временно разместился в усадьбе купцов Савиных на берегу заснеженной речки Полы[14]. Самих купцов там давно уже не было, они исчезли во взвившихся кострами синих ночах революции, про них и думать забыли – все, кроме старой гувернантки Алиеноры Карловны Рарон. Красивая, полуслепая, полубезумная, она лежала со сломанной шейкой бедра в чердачной комнате, которую занимала у Савиных в течение полувека, правда с некоторым перерывом: в 1937 году её как шпионку оправили на дальнюю зону, но перед войной чудесным образом вернули.

Алиенора Карловна не вставала с постели, однако регулярно делала укрепляющую гимнастику и ловко управлялась с судном. От неё практически не было беспокойства другим жильцам, а их насчитывалось две сотни – бывшую усадьбу Савиных превратили в дом для стариков и инвалидов.

Последние в данный момент нашего рассказа находились на полном самообеспечении – немец наступал, весь обслуживающий персонал под блеяние Борек и мычание Брыкух спешно эвакуировался вместе с жителями Полы и окрестных деревень. Вести калек через леса и сугробы не представлялось возможным. Стариков бросили, но они не теряли бодрости духа, варили кашу и старались держать себя в чистоте.

Самым активным калекой был Платон Егорович Букашкин с георгиевской медалью на заплатанной гимнастёрке и деревяшкой вместо ноги, которую в 1914 году на берегу Гнилой Липы ликвидировала австрийская разрывная пуля. Опираясь на костыль, с дровами под мышкой Букашкин бодро ковылял по скрипучим ходам и переходам. Он был потомственным истопником: его дед клал, чинил, топил савинские печи. Как и дед, Платон Егорович «чувствовал» печь – она у него никогда не дымила.

В молодости истопник был красавцем, но про это опять же помнила одна Алиенора Карловна. Сражаясь за Бога, Царя и Отечество, Букашкин вместе с ногой лишился лица: тощая баба, махавшая косой на галицийском фронте, срезала ему нос, ухо и кусок челюсти. На Платона Егоровича было страшно смотреть. Выходя из дома, он заматывал лицо шарфом и надвигал фуражку, чтобы дети не плакали.

Два раза в день, с трудом преодолевая провалы и завихрения аварийной винтовой лестницы, Букашкин поднимался к подруге своей Алиеноре Карловне. (Раненые и санитарки поначалу с тревогой прислушивались к гулу чугунных кованых ступеней: казалось – бомбят.)

Поскрипывая панцирной сеткой, Алиенора Карловна погружалась в пучину воспоминаний и с мечтательной улыбкой выныривала на будничную поверхность, когда её музыкальный слух улавливал стук деревянной ноги Платона Егоровича. Вот и он: любезно подпихивал под болящую тазик с крылышками и, повременив, поизучав подтёки на обоях, которые то корчили рожи, то складывались в приветливые лица, выплёскивал за окошко его содержимое. Из комнаты открывался вид на речные, лесные, небесные дали. «“Да леса качались, да леса шумели”, – верно, Егорович?» – спрашивала Алиенора Карловна старого друга. «“Леса шумели. Шумели”», – отзывался инвалид, раскладывая на столе еду – кусочки и огрызочки.