Сияние твоего сердца - [18]

Потом я обожала это ее «обо всем поговорим». Это означало, что мне не придется самой разбираться в своих проблемах.

* * *

Заняться в клинике совершенно нечем, поэтому я засыпаю уже часов в девять. Но во втором часу ночи меня будят:

– Сеньорита, вам нужно поставить капельницу.

Медсестра-итальянка, примерно моя ровесница, вкатывает в палату штатив с висящим на нем пакетом, в котором плещется бледно-желтый раствор. Голос у нее извиняющийся, даже растерянный, как будто она сама не понимает, зачем меня лечить, если я и так прекрасно сплю.

– Зачем? – спрашиваю я, зевая и с неохотой переключаясь на неродной язык.

– Пришли результаты анализов, и доктор Асиано сказал ввести вам лекарство для стабилизации электролитического баланса…

На последних словах я почти засыпаю, выставив из-под одеяла руку, в которой уже торчит катетер. Медсестра подключает капельницу, и вскоре я чувствую, как по венам струится прохлада. Это неприятно, как и необходимость лежать на спине с вытянутой рукой, но я все равно скоро проваливаюсь в сон.

Мне снится Герцен – как будто она здесь, в моей палате. На ней такая же, как и на мне, больничная рубашка в мелких ромбах, волосы, всегда аккуратно уложенные, растрепались и висят слипшимися прядями, как будто… в крови? Рубашка тоже заляпана темными пятнами, лицо бледное в свете ночника, но при этом какое-то очень спокойное, светлое, как у ангела.

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я, думая во сне, что, наверное, кто-то все-таки сообщил ей о том, что случилось.

Она не отвечает. Лишь с улыбкой прижимает к губам палец с обломанным, окровавленным ногтем, а потом кладет ладонь мне на лоб, закрывая глаза.

– Спи, Сэйнн, – говорит она, и голос у нее ласковый, мягкий, совсем как тогда, во время нашей первой встречи. – Спи. Все будет хорошо.

Я не могу двинуться и не могу больше ничего сказать. По всему телу разливается тепло, похожее на весеннее солнце, которое заполняет каждую клетку. Мне так хорошо, как никогда в жизни, а потом вдруг становится очень страшно, и крик на секунду сжимает горло стальной клешней, но тут же отпускает, когда накатывает новая волна тепла. Я закрываю глаза, засыпаю и в ту ночь больше не вижу снов.

Просыпаюсь я уже под утро оттого, что дико хочется в туалет. Капельница уже не торчит в моей руке, так что я бросаюсь в уборную, которая находится тут же, в палате, со скоростью олимпийского спринтера. Потом падаю обратно в кровать, и только тут замечаю, что моя подушка мокрая и волосы вокруг лица тоже, а ресницы, видимо, успели просохнуть, но слиплись, веки отяжелели. Это странно, ведь дискорды почти не плачут, разве что от лука или от сильной физической боли. Наверное, это реакция на капельницу. Раньше я думала, что только в кино на всех подряд в больнице ее вешают, а оказывается, это правда.

Через час подают завтрак – две румяных булочки с маслом и вареньем и – о чудо! – чашку вполне приличного кофе. Еще через час я натягиваю легинсы, не очень свежую майку, куртку с протертым рукавом и беговые кроссовки и подписываю у стойки дежурных медсестер пачку бумаг.

– Доктор Асиано уже сменился? – спрашиваю я у одной из медсестер, темнокожей, с роскошными каштановыми кудряшками. Не то чтобы мне было до этого какое-то дело, просто немного странно, что он ко мне больше не заходит.

Девушка как-то грустно на меня смотрит, но я не придаю этому значения. Потом она говорит:

– Он еще здесь, но у него срочный случай… Он не скоро освободится.

Ладно, без разницы. Я прощаюсь с ними, потом сажусь в такси и по дороге пытаюсь зачекиниться на сайте авиакомпании через мобильное приложение. Времени уже мало, приложение виснет, и я злюсь. Утро за окном машины прохладное и туманное, рейс задерживают, и я все-таки успеваю, с рекордной скоростью собрав все свои вещи в квартире, где мы прожили с Карелом почти две недели. Так, в суматохе, я покидаю Рим. И только после того, как самолет набирает высоту и на панели над сиденьем гаснет значок «пристегнуть ремни», я размыкаю металлическую защелку и наконец замечаю то, что должна была заметить гораздо раньше. На моих пальцах больше нет ссадин. Я касаюсь ладонями щек, подбородка – моя кожа совершенно гладкая. Я говорю себе, что мне просто повезло. Просто у дискордов отличное здоровье и ускоренная регенерация тканей. Мы бессердечные суперлюди, ха-ха.

И я замечаю кое-что еще, хотя не уверена, что мне не кажется: мои волосы пахнут миндалем.

Плохая девочка, хороший мальчик

После визита Герцен мама плакала несколько дней так, как будто случилось еще одно несчастье, еще худшее, чем с отцом. А потом стала обращаться со мной как с бомбой, которая вот-вот взорвется. Она и раньше никогда не обнимала меня и редко брала за руку, а теперь совсем перестала меня касаться и не разговаривала со мной, кроме самого необходимого. Меня, впрочем, это устраивало.

А вот Хэйни совсем не испугалась. Она спокойно восприняла правду, хотя, конечно, задала миллион вопросов – как перед моей поездкой в Рим, так и после нее. Ей все было интересно.

– Сэйнн, а ты видела свою богиню лично? Дискордия, она вообще какая? Красивая? Страшная? А в Италии пицца отличается от нашей? А правда, что там детям дают пить кофе даже за ужином?