Сияние - [56]

Он пришел ко мне, держа под мышкой свое бесценное достояние. Положил книгу на кухонный стол.

— Можешь почитать, коли есть охота.

Я даже не насторожился.

— Ну, если когда-нибудь найдется время.

Он смотрел на меня, по обыкновению, искоса, как смотрят на нас животные, стоял и крутил книгу, пока она не легла параллельно краю стола, открыл наугад, немного почитал, пожал плечами.

— Может, это и неправда, от начала до конца. Но вдруг тебе когда-нибудь захочется. — Он помолчал, потом сказал: — Ты не сходишь со мной к священнику?

Тут задавать вопросы было незачем. Я и не стал. Надел куртку, вышел с ним на улицу. На крыльце стоял молочный бидон, который он поднял за ручку. Похоже, очень тяжелый. День выдался ветреный, низкие чернильно-черные тучи наползали с моря, Ислейвюр вышагивал в полуметре впереди по узкому переулку, а я прикидывал, зачем ему понадобилось идти сперва к пастору Магнусу. При мысли о смерти мне становится до головокружения не по себе, но стоит при этом подумать, что именно пастор Магнус явится ко мне в мой последний час, и я попросту, yes my Lord, выхожу из себя. А все из-за сладостей. Я слышал, как он молится. Даже «Отче наш» не может прочесть до конца, не набив рот сливочными карамельками, тянучками или последней своей страстью — мятными шведскими леденцами. Я слышал, как он глотал между «да святится имя Твое» и «да приидет Царствие Твое» да еще и хрустел этаким леденцом.

Он будет сидеть у моего смертного одра и толковать о смерти и воскресении своего лендровера, пытаясь проглотить последнюю лакричную конфетку. Все в этом божественном форпосте, как я его прозвал, внушает мне омерзение, потому что, хоть я и неверующий, я не хочу священника, который не провел сорок дней и сорок ночей в пустыне, не нужен мне такой, что не единоборствовал с Господом и не получил глубоких ран. Мне нужен священник, который на самом деле форпост.

Но сейчас я звонил в дверь. По просьбе Ислейвюра. Сам он стоял у крыльца и смотрел на гавань, где как раз выгружали треску. Пастор Магнус открыл, и тогда Ислейвюр размашистым шагом прошел прямиком на пасторскую кухню, снял крышку с бидона, отпрокинул его, и на стол выплеснулись четыре метра мелкой монеты, все Ислейвюрово состояние, накопленное за многие десятилетия.

— Я подумал, ты небось сумеешь распорядиться так, чтобы эти деньги перешли к Всемирному фонду дикой природы, вдруг они им пригодятся.

— Ты отдаешь все это…

— Да, тут все, что я скопил, в остальном-то…

Пастор Магнус зачерпнул горстку монет, подбросил раз-другой на ладони, потом глянул повнимательнее и оглушительно расхохотался:

— Они… они же… вышли из обращения, почти все, это ничего не стоит. Совершенно ничего.

Не знаю, почему я не ударил его, наверно, потому, что не имел такой привычки. Задним числом я смотрю на это как на непростительный грех.

Сперва Ислейвюр невольно остолбенел, глядя в дьявольскую глотку хохота, — он видел, как из глубины этой разинутой пасти извергались лава и смертоносные каменные бомбы, видел, как трехглавые джинны зла кружат возле него. Он стал отбиваться от них, размахивал длинными руками, стучал кулаками по столу, в конце концов смахнул на пол все свое огромное и никчемное сокровище и совершенно успокоился:

— Можешь теперь позвонить в полицию, Магнус. Это я застрелил немца.

Отец стал моим сыном.

Отец, который всю жизнь создавал образцовую карту всех и всяческих ошибочных путей, на какие способен забрести мужчина в поисках оплота любви, — отец спрятался в тучах. В тот день, когда я вошел в дом на Скальдастигюр, он сидел там в кальсонах и белой нижней рубахе. Взгляд его был устремлен в потолок, и я понял, что месяцы, проведенные мною вдали от дома, были как годы.

— Кто это?

— Ты не узнаешь меня, папа?

— Ох, — вздохнул он и заплакал. — Неужели это ты?

— А ты разве не видишь?

— Очень уж темно сегодня, они тут и впрямь скуповаты на свет.

— Ты же дома. Дома, на Скальдастигюр.

— Ну да, ну да, я так и думал. Значит, ты дома, вспомнил все же обо мне? Что я сижу тут.

— Да-а.

— А теперь ты сразу уйдешь?

— Не думай об этом. Кстати, как у тебя со зрением, ты про глаза не писал.

— Они говорят, станет получше. Сами-то глаза в порядке. Я неправильно толкую увиденное вот в чем дело. Хотя, наверно, так было всегда.

— Что в мире правильно, а что нет, пап?

— Тебе бы лет десять назад спросить. Или двадцать.

Приговор врачей я знал: зрительный центр разрушен, кровоизлияние было сильное, моторика не восстановится.

— Как же ты проводишь дни?

— Трудно мне. Где ты был в последнее время?

— В Париже, пап. На улице Шарло.

— Ну да, адрес у меня где-то здесь, на столе, дай-ка его сюда.

— Нету здесь ничего. И я его наизусть помню. Улица Шарло, семьдесят шесть.

— Небось выбросили. Они все выбрасывают.

— Хорошие у тебя помощники?

— Да. Но в музыке не разбираются. Надо будет их поменять. На такого, кто любит Брамса. Скажу этим в центре, чтобы дали кого-нибудь, кто любит Брамса. Как, по-твоему, найдутся у них помощники, которые любят Брамса? Ведь что ни говори, это наш дом. Верно, а, Пьетюр? Верно? Держи меня за руку, Пьетюр. Держи маленькой ручкой. — Он закричал. На всю комнату. — Маленькая ручка, да-да! Я ведь хорошо к тебе относился, Пьетюр? Иногда мне кажется, что нет. Сестра Стейнунн сказала, что да.