Сияние снегов - [9]

И сам воскрес, и душу вынес к полдню,

и все забыл, и ничего не помню.

Не спрашивай, что было до тебя.

5

Для счастья есть стихи, лесов сырые чащи

и синяя вода под сенью черных скал,

но ты в сто тысяч раз таинственней и слаще

всего, что видел взор и что рассудок знал.

Когда б мне даровал небесный аксакал

джорджоневский закал, заманчивый и зрящий,

то я б одну тебя бросал на холст горящий,

всю жизнь тебя для всех лепил и высекал.

Почто, из тьмы один, лишь я причастен к чуду?

Есть лучшие, чем я. С кем хочешь и повсюду

будь счастлива. А я, хвала твоим устам,

уже навек спасен, как Господом католик.

По капле душу пей томливыми, с которых

еще не отжурчал блаженный Мандельштам.

6

Люблю твое лицо. В нем каждая черта –

от облачного лба до щекотных ресничек –

стесняется сказать, как ландышно чиста

душа твоя, сестра деревьев и лесничих.

Тому, кто чист душой, привычна нищета.

Для бывших бунтарей мы нищие из нищих.

Но ты, не помня зла, беспечностью казнишь их.

Перед лицом твоим не страшно ни черта.

Люблю в него смотреть с наивностью сектанта.

Когда читаешь вслух Гомера или Данта,

ты всей душою там, в их думах дома ты.

Но тихо льется ночь в древесные стаканы,

и ласк твоих труды медлительно-медвяны,

и прелести твоей не надо темноты.

7

Твое лицо светло, как на иконе,

ты в зное снов святишься, как река.

Хвала тебе! Крылаты наши кони.

Как душен век! Как Вечность коротка!

Мне без тебя – ни вздоха, ни глотка.

О, сколько жара тайного в тихоне!

Стыдишься слов? Спроси мои ладони,

как плоть твоя тревожна и гладка.

Отныне мне вовек не будет плохо.

Не пророню ни жалобы, ни вздоха,

и в радость боль, и бремя – благодать.

Кто приникал к рукам твоим и бедрам,

тот внидет в рай, тому легко быть добрым.

О, дай Господь, всю жизнь тебя ласкать!

8

Смиренница, ты спросишь: где же стыд?

Дикарочка, воскликнешь: ты нескромен!

И буду я в глазах твоих уронен,

и детский взор обиды не простит.

Но мой восторг не возводил хоромин,

он любит свет, он сложное простит.

Я – беглый раб с родных каменоломен.

Твоя печаль на лбу моем блестит.

Моим глазам, твое лицо нашедшим,

после тебя тоска смотреть на женщин,

как после звезд на сдобный колобок.

Меня тошнит, что люди пахнут телом.

Ты вся – душа, вся в розовом и белом.

Так дышит лес. Так должен пахнуть Бог.

9

Великая любовь душе моей дана.

Ей радостью такой дано воспламениться,

что в пламени ее рассыпались страницы,

истлела волчья шерсть и стала высь видна.

И я узнал, что жизнь без чуда холодна,

что правда без добра ловчит и леденится,

что в мире много правд, но истина одна,

разумных миллион, а мудрых – единицы,

что мир, утратив стыд, любовью то зовет,

когда у божества вздувается живот

и озорство добра тишает перед прозой.

Исполненный тоски за братьев и сестер,

я сердце обнажил и руки распростер

и озарил простор звездой черноволосой.

10

Черноволос и озаренно-розов,

твой образ вечно будет молодым,

но старюсь я, несбывшийся философ,

забытый враль и нищий нелюдим.

Ты древней расы, я из рода россов

и, хоть не мы историю творим,

стыжусь себя перед лицом твоим.

Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов.

Мне стыд и боль раскраивают рот,

когда я вспомню все, чем мой народ

обидел твой. Не менее чем девять

веков легло меж нами. И мало –

загладить их – все лучшее мое.

И как мне быть? И что ты можешь сделать?

11

В тебе семитов кровь туманней и напевней

земли, где мы с тобой ромашкой прорастем.

Душа твоя шуршит пергаментным листом.

Я тайные слова читаю на заре в ней.

Когда жила не здесь, а в Иудее древней,

ты всюду по пятам ходила за Христом,

волшбою всех тревог, весельем всех истом,

всей нежностью укрыв от разъяренных гребней.

Когда ж он выдан был народному суду

и в муках умирал у черни на виду,

а лоб мальчишеский был терньями искусан,

прощаясь и скорбя, о как забились вдруг

проклятьем всех утрат, мученьем всех разлук

ладони-ласточки над ра́спятым Исусом.

12

Бессмыслен русский национализм,

но крепко вяжет кровью человечьей.

Неужто мало трупов и увечий,

что этим делом снова занялись?

Ты слышишь вопль напыщенно-зловещий?

Пророк-погромщик, осиянно-лыс,

орет в статьях, как будто бы на вече,

и тучами сподвижники нашлись.

«Всех бед, – кричат, – виновники евреи,

народа нет корыстней и хитрее –

доколь терпеть Иванову горбу?»

А нам еще смешно от их ужимок.

Светла река, и в зарослях кувшинок

веслом веселым к берегу гребу.

13

Палатка за ночь здорово промокла.

Еще свежо от утренней росы.

Течет туман с зеленой полосы,

а я тебе читаю вслух Софокла.

В селе заречном редко лают псы,

а кроме них, на свете все замолкло.

Под щебет птиц чуть движутся часы,

а я тебе читаю вслух Софокла.

Когда уйдем, хочу, чтоб ты взяла

с собою воздух леса и села

и старых ран чтоб кровь на мне засохла.

Нам век тяжел. Нам братья не друзья.

Мир обречен. Спасти его нельзя.

А я тебе читаю вслух Софокла.

14

Мне о тебе, задумчиво-телесной,

писать – что жизнь рассказывать свою.

Ты – мой собор единственный, ты – лес мой,

в котором я с молитвою стою.

Ты – всё, чем я дышал в родном краю:

полынь полей, мед пасеки небесной,

любовь к добру, и ужас перед бездной,

и в черный час презренье к холую.

Вся жизнь моя. Как мне вместить все это

в один пролет мгновенного сонета,

не пропустив, не пре́дав ничего,

чтоб ты, как мир, воскресла белой ранью,