Сияние снегов - [10]

как божество, доступное желанью,

как вышних чар над бренным торжество.

15

«Смешно толпе добро», – такой припев заладя,

не я ли с давних пор мотал себе на ус

извечнейший, как жизнь, как солнышка с оладьей,

с застенчиво-смешным прекрасного союз.

И мы с тобой смешны, как умникам Исус,

как взрослому дитя, как Мандельштам и Надя.

Твоей душе молясь, твои колени гладя,

я над самим собой мальчишески смеюсь.

Устроено хитро, что нежность и величье

нам часто предстают в комическом обличье.

Так, может быть, и нас запомнят наизусть?

Вот скачет Дон Кихот – и хлоп с лошадки наземь!

Зачем же он смешон? Затем, что он прекрасен.

Смешны избранники. Тем хуже? Ну и пусть!

16

Когда уйдут в бесповоротный путь

любви моей осенние светила,

ты напиши хоть раз когда-нибудь

стихи про то, как ты меня любила.

Я не прошу: до смерти не забудь.

Ты и сама б до смерти не забыла.

Но напиши про все, что с нами было,

не дай добру в потопе потонуть.

Глядишь – и я сквозь вечную разлуку

услышу их. Я буду рад и звуку:

дождинкой светлой в ночь мою стеки.

И я по звуку нарисую образ.

О, не ласкать, не видеть – но еще б раз

душой услышать милые стихи.

17

Какое счастье, что у нас был Пушкин!

Сто раз скажу, хоть присказка стара.

Который год в загоне мастера

и плачет дух над пеплищем потухшим.

Топор татар, Ивана и Петра,

смех белых вьюг да темный зов кукушкин…

Однако ж голь на выдумку хитра:

какое счастье, что у нас был Пушкин.

Который век безмолвствует народ

и скачет Медный задом наперед,

но дай нам Бог не дрогнуть перед худшим,

брести к добру заглохшею тропой.

Какое счастье, что у нас есть Пушкин!

У всей России. И у нас с тобой.

18

Не льну к трудам. Не состою при школах.

Все это ложь и суета сует.

Король был гол. А сколько истин голых!

Как жив еще той сказочки сюжет.

Мне ад везде. Мне рай у книжных полок.

И как я рад, что на исходе лет

не домосед, не физик, не геолог,

что я никто – и даже не поэт.

Мне рай с тобой. Хвала Тому, кто ведал,

что делает, когда мне дела не дал.

У ног твоих до смерти не уныл,

не часто я притрагиваюсь к лире,

но счастлив тем, что в рушащемся мире

тебя нашел – и душу сохранил.

1969–1975

Весенние стансы

1

Над всей землей – ласкающая высь.

Зато зимой я весь мольба: «Явись!».

Весна нисходит к любящим с высот

и всех живых от холода спасет.

2

Как с губ ребенка первые слова,

пробилась тонко первая трава,

спросонок почки щурятся с ветвей,

и самый свет становится светлей.

3

В последний раз мы печку разожжем.

Еще деревья дремлют нагишом,

но даже корни чувствуют весну –

и с ними я все ночи не засну.

4

В моей руке любимая рука.

Да будет ей любовь моя легка.

Возьми, весна, и нас в одно свяжи,

чтоб стали дни просторны и свежи.

5

Я прожил годы в горе и тоске,

бросал на ветер, строил на песке

и заплатил всей мукою земной,

чтоб в этот час она была со мной.

6

Цветами рощ, каменьями морей

пестро жилье возлюбленной моей,

скворечня муз, где прозы шум и лязг

нам не слышны среди стихов и ласк.

7

Лети, душа, за солнышком в зенит!

Пусть каждый шаг о радости звенит

и длится сон, и слышу горний зов

под белый звон святых колоколов.

8

Весна нисходит, землю веселя.

Ее призыв услышала земля.

О, как еще ей зябко по утрам,

но свет влечет, и смысл его упрям.

9

Так дай, о жизнь, безмерна и щедра,

сто раз коснуться милого бедра

и по весне морозною зарей

в блаженном сне на родине зарой.

1968

Таллин

У Бога в каменной шкатулке

есть город темной штукатурки,

испорошившейся на треть,

где я свое оставил сердце –

не подышать и насмотреться,

а полюбить и умереть.

Войдя в него, поймете сами,

что эти башенки тесали

для жизни, а не красоты.

Для жизни – рынка заварушка,

и конной мельницы вертушка,

и веры тонкие кресты.

С блаженно-нежною усмешкой

я шел за юной белоснежкой,

былые горести забыв.

Как зябли милые запястья,

когда наслал на нас ненастье

свинцово-пепельный залив.

Но доброе Средневековье

дарило путников любовью,

как чудотворец и поэт.

Его за скудость шельмовали,

а все ж лошадки жерновами

мололи суету сует…

У Бога в каменной шкатулке

есть жестяные переулки,

домов ореховый раскол

в натеках смол и стеарина

и шпиль на ратуше старинной,

где Томас лапушки развел.

За огневыми витражами

пылинки жаркие дрожали

и пел о Вечности орган.

О город готики Господней,

в моей безбожной преисподней

меня твой облик настигал.

Наверно, я сентиментален.

Я так хочу вернуться в Таллин

и лечь у вышгородских стен.

Там доброе Средневековье

колдует людям на здоровье –

и дух не алчет перемен.

Сентябрь 1970

Литва – впервые и навек

Одну я прожил или две,

неволен и несветел,

но я не думал о Литве,

пока тебя не встретил.

Сквозь дым и сон едва-едва

нашел единоверца.

А ты мне все: «Литва, Литва…» –

как о святыне сердца…

И вот, дыханье затая,

огнем зари облиты,

сошли, как в тайну, ты и я

на вильнюсские плиты.

Плыла, как лодочка, Литва,

смолою пахли доски,

в лесах высокая листва

шумела по-литовски.

Твои глаза под цвет лесов,

так сладко целовать их,

но рядом тысячи Христов

повисли на распятьях.

Я ведал сам и верил снам,

бродя по крестной пуще,

что наш восторг ее сынам

был оскорбленья пуще.

Пусть я из простаков простак,

но как нам выжить все же,

когда от боли на крестах

дрожат ладони Божьи?..

И мученическая смерть

ни капли не суровей,

чем о любви своей не сметь

проговориться в слове.

Сквозь боль пронесший на губах