Сияние снегов - [8]

под нежной синевой забыл свои мученья.

Когда не слышно слов, всему дано звучать,

все связано со всем и все полно значенья.

И маску простоты с реальности сорвав,

росой тяжелых зорь умыв лицо и руки,

как у священных книг, у желтоглазых трав

играючи учусь безграмотной науке.

Из кроткой доброты и мудрого стыда

кую свою броню, трудом зову забавы

и тихо говорю: «Оставьте навсегда

отчаянье и страх, входящие сюда вы».

На благодарный пир полмира позову,

навстречу счастью засвечу ресницы, –

и ничего мне больше не приснится:

и ад, и рай – все было наяву.

1968

«Цветы лежали на снегу…»

Цветы лежали на снегу,

твое лицо тускнело рядом, –

и лишь дыханием и взглядом

я простонать про то смогу.

Был воздух зимний и лесной,

как дар за годы зла и мрака,

была могила Пастернака

и профиль с каменной слезой.

О счастье, что ни с кем другим

не шел ни разу без тебя я,

на строчки бережно ступая,

по тем заснежьям дорогим.

Как после неуместен был

обед в полупарадном стиле,

когда еще мы не остыли

от пастернаковской судьбы…

Звучи, поэзия, звучи,

как Маяковский на Таганке!

О три сосны – как три цыганки,

как три языческих свечи…

Когда нам станет тяжело,

ты приходи сюда погреться,

где человеческое сердце

и под землей не зажило.

Чужую пыль с надгробья смой,

приникни ртом к опальной ране,

где я под вещими ветрами

шумлю четвертою сосной.

1969

«Трепещу перед чудом Господним…»

Трепещу перед чудом Господним,

потому что в бездушной ночи

никого я не спас и не поднял,

по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,

золотей Мандельштамовых тайн.

Не меня б тебе знать, и не мне бы

за тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,

истомленный твоей красотой, –

как мне горько, что я не достоин,

как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,

колокольной телесности свет?

В том, что я этой радостью полнюсь,

ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,

но храню твоей нежности звон,

что, быть может, одна и бессмертна

на погосте отпетых времен.

Мне и сладостно, мне и постыдно.

Ты – как дождь от лица до подошв.

Я тебя никогда не постигну,

но погибну, едва ты уйдешь.

Так прости мне, что заживо стыну,

что свой крест не умею нести,

и за стыд мой, за гнутую спину

и за малый талант мой – прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,

будь что будет, лишь ты не оставь,

ты – мой свет, ты – мой розовый воздух,

смех воды, поднесенной к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,

а когда все покровы сняты,

сердце падает, изнемогая,

от звериной твоей красоты.

1968

«Куда мне бежать от бурлацких замашек?..»

Куда мне бежать от бурлацких замашек?

Звенят небеса высоко.

На свете совсем не осталось ромашек

и синих, как сон, васильков.

Отдай мою землю с дождем и рябиной,

верни мне березы в снегу.

Я в желтые рощи ушел бы с любимой,

да много пройти не смогу.

Лишь воздух полуночи мой собеседник.

Сосняк не во сне ли возник?

Там серый песок, там чабрец и бессмертник,

там дикие звезды гвоздик.

Бросается в берег русалочья брага.

Там солнышком воздух согрет.

И сердце не вспомнит ни худа, ни блага,

ни школьных, ни лагерных лет.

И Вечность вовек не взойдет семицветьем

в загробной безрадостной мгле.

И я не рожден в девятьсот двадцать третьем,

а вечно живу на земле.

Я выменял память о дате и годе

на звон в поднебесной листве.

Не дяди и тети, а Данте и Гёте

со мной в непробудном родстве.

1969

Из сонетов любимой

1

Как властен в нас бессмысленного зов,

как страшен грех российского развала.

Под ним нагнулись чаши всех весов,

и соль земли его добром назва́ла.

Безбожной бурей выплеснут из вала,

мир начинался голенький с азов.

Как Страшный суд, в нем шел отсев отцов:

духовность гибла, низость выживала.

Когда бы знал, никто б не стал рождаться

в позорный век позорного гражданства

с живой душой под мертвою стопой.

Рай нашей жизни хрупок и громоздок.

Страх духом стал. Ложь подменила воздух.

В такой-то век я встретился с тобой.

2

У явного злодейства счет двойной,

проливший кровь будь первым наготове:

звереет боль, и собранные брови

грозят насилью мстительной войной.

И Вечности не жаль отмщенной крови.

Но ложь страшна бескровною виной.

Ей нет суда. Поймай ее на слове.

Всем хорошо, все сыты тишиной.

Добрей петля и милосердней нож.

Не плоть, а души убивает ложь,

до смерти в совесть всосанная с детства.

Словесомолы, неучи, ханжи,

мы – тени тел, приникшие ко лжи,

и множим ложь в ужасное наследство.

3

– Ответьте мне, Сервантес и Доре,

почто так жалок рыцарь из Ламанчи,

зачем порок так царственно заманчив

и почему нет радости в добре?

Так вопрошал я в чертовой дыре,

боль вечных ран надеждой не занянчив,

у мертвых и живых ответа клянчив,

но был уклончив он о той поре.

Под ношей зла, что сердцу тяжела,

когда б я знал, что рядом ты жила,

как Бог, добра, но вся полна соблазна.

В твоих губах цвел сладостный ответ:

– Лицо Любимой излучает свет,

а харя зла темна и безобразна.

4

Не спрашивай, что было до тебя.

То был лишь сон, давно забыл его я.

По кругу зла под ружьями конвоя

нас нежил век, терзая и губя.

От наших мук в лесах седела хвоя,

хватал мороз, дыхание клубя.

В глуби меня угасло все живое,

безвольный дух в печали погребя.

В том страшном сне, минутная, как милость,

чуть, видно, ты, неведомая, снилась,

я оживал, в других твой свет любя.