Сияние снегов - [49]

За счастье, люди!

Поднимем – сбудется.

За всех, кто любит!

За всех, кто трудится!

Начало 1960

Воспоминание о Волге

Отпевший память Стенькам и Емелькам,

в зените дней пред горем не смирясь,

я видел Волгу жаждая, но мельком,

давным-давно, единый в жизни раз, –

когда, в прозренье болестном и горьком,

и никого за участь не коря,

я ждал этапа в пересыльном Горьком,

а путь мой был на север, в лагеря.

В те дни еще я не дорос до старца,

в крови не смолк горячечный порыв,

и Волги лик в душе моей остался,

на крестный путь ее благословив.

Я слушал сны, лицо в ладони спрятав,

меня томила яви нагота,

и снились мне Самара и Саратов,

которым я не снился никогда.

Свет волжских вод вбирал из-под угара, –

нам век с лихвой за вольность отплатил:

ведь Волга тоже с горя подыхала

под злым дерьмом каналов и плотин.

Заря во мрак спустила коромысло,

у мертвых вод застыли времена, –

как стать могло, что ум лишился смысла,

стихи в тюрьме и Волга пленена?

В безумный час душа ожглась о строчки

и в скорбной думе вымокла от слез:

по той ли шири странствовал Островский,

свою «Грозу» отсюда ли привез?

Смещался мир, спуск начинался в ад мой,

смыкалась тьма, и не было кругов,

и думал узник с грустию невнятной,

что Ленин родом с этих берегов…

Добро, мой дух, что не сошел с поста ты

о той поре над рябью золотой,

а жаль – сгубили Волгу супостаты:

была царицей, стала – сиротой.

(1988–1989)

Битва

В ночном, горячем, спутанном лесу,

где хмурый хмель, смола и паутина,

вбирая в ноздри беглую красу,

летят самцы на брачный поединок.

И вот, чертя смертельные круги,

хрипя и пенясь чувственною бурей,

рога в рога ударятся враги,

и дрогнет мир, обрызган кровью бурой.

И будет битва, яростью равна,

шатать стволы, гореть в огромных ранах.

И будет ждать, покорная, она,

дрожа душой за одного из равных…

В поэзии, как в свадебном лесу,

но только тех, кто цельностью означен,

земные страсти весело несут

в большую жизнь – к паденьям и удачам.

Ну вот и я сквозь заросли искусств

несусь по строфам, шумным и росистым,

на милый зов, на роковой искус –

с великолепным недругом сразиться.

1948

Смутное время

По деревням ходят деды,

просят медные гроши.

С полуночи лезут шведы,

с юга – шпыни да шиши.

А в колосьях преют зерна,

пахнет кладбищем земля.

Поросли травою черной

беспризорные поля.

На дорогах стынут трупы.

Пропадает богатырь.

В очарованные трубы

трубит матушка Сибирь.

На Литве звенят гитары.

Тула точит топоры.

На Дону живут татары.

На Москве сидят воры.

Льнет к полячке русый рыцарь.

Захмелела голова.

На словах ты мастерица,

вот на деле какова?..

Не кричит ночами петел,

не румянится заря.

Человечий пышный пепел

гости возят за моря…

Знать, с великого похмелья

завязалась канитель:

то ли плаха, то ли келья,

то ли брачная постель.

То ли к завтрему, быть может,

воцарится новый тать…

«И никто нам не поможет.

И не надо помогать».

1947

Лагерное

Мы не воры и не бандиты,

и вины за собой не числим,

кроме юности, а поди ты,

стали пасынки у отчизны.

Нам досталось по горстке детства

и минуты всего на сборы,

наградил нас угрюмый деспот

шумной шерстью собачьей своры.

Все у нас отобрали-стибрили,

даже воздух и тот обыскан, –

только души без бирок с цифрами,

только небо светло и близко.

Чуть живой доживу до вечера,

чтоб увидеть во сне тебя лишь…

Лишены мы всего человечьего,

брянский волк нам в лесу товарищ.

Кто из белых, а кто из красных,

а теперь навсегда родные,

и один лишь у сердца праздник –

чтоб такой и была Россия.

Мы ее за грехи не хаем,

только брезгаем хищной бронзой, –

конвоирам и вертухаям

не затмить нашей веры грозной.

Наше братство ненарушимо,

смертный час нам и тот не страшен, –

только ж нет такого режима,

чтоб держали всю жизнь под стражей.

Острый ветер пройдет по липам,

к теплым пальцам прильнут стаканы, –

я не знаю, за что мы выпьем,

только знаю, что будем пьяны.

(1949)

«И опять – тишина, тишина, тишина…»

И опять – тишина, тишина, тишина.

Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий.

Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена,

и почиет пчела на моем подбородке.

Я блаженствую молча. Никто не придет.

Я хмелею от запахов нежных, не зная,

то трава, или хвои целительный мед,

или в небо роса испарилась лесная.

Все, что вижу вокруг, беспредельно любя,

как я рад, как печально и горестно рад я,

что могу хоть на миг отдохнуть от себя,

полежать на траве с нераскрытой тетрадью.

Это самое лучшее, что мне дано:

так лежать без движений, без жажды, без цели,

чтобы мысли бродили, как бродит вино,

в моем теплом, усталом, задумчивом теле.

И не страшно душе – хорошо и легко

слиться с листьями леса, с растительным соком,

с золотыми цветами в тени облаков,

с муравьиной землею и с небом высоким.

(1948–1951)

«Может быть, тебе кажется, это пройдет, ничего, не смертельно…»

Может быть, тебе кажется, это пройдет, ничего, не смертельно,

этот сон, что приснился нам в теплые зимние ночи,

то ли счастие, то ли печаль,

молчаливые наши прогулки по мокрому городу,

под порхающим снегом,

так чудесно он таял потом на ресницах твоих, в волосах,

что лились наподобие темного, теплого ливня,

из-под шапочки с белой опушкой,

этот свежий, в кристалликах, запах зимы,

крепкий, с хрустом,

и вдруг – потепленье, капель,

с головой в небосвод мы уходим,

а ноги промокли, –

шепчет оттепель не о тебе ль? –